Избранные произведения
Шрифт:
Три последующих месяца я провел в приступах бреда и правильно сменявшей его полнейшей апатии, вызванных перемежающейся лихорадкою.
Лишь позднее я выяснил, да и то при помощи сопоставления дат, сколько времени продолжалась моя болезнь. У меня решительно все выветрилось из памяти.
Наконец 16 июля я почувствовал себя в состоянии выехать из Венеции. Силы мои к этому времени восстановились еще далеко не полностью, но я торопился избавиться от тягостных воспоминаний, непрестанно возобновлявшихся во мне окружающими предметами.
Следуя своей старой привычке, я прошел в галерею под башней, занял место за столиком у кафе «Флориан» и заказал шоколаду.
Вокруг меня было необычайно много людей. Громко читали газету, и чтеца слушали с неослабным вниманием. Полное безразличие ко всему, что могло быть следствием притупления моих чувств, не помешало мне, впрочем, рассеянно осмотреться по сторонам. В течение тех знаменитых ста дней, в столь
Я бросил взгляд на газетный лист. Это был «Триестский курьер» аббата Колетти. Посетители кафе жались друг к другу, напряженно вслушиваясь в последние строки бюллетеня императорской армии. Я тоже прислушался.
«Победа, одержанная шестого июля сего года императорской армией под Ваграмом, — возглашал с забавными ударениями чтец-итальянец, сопровождая свои слова оживленными жестами, — рассеяла навсегда упования врагов Франции и всего человечества. Никогда еще великодушие его императорского и королевского величества не обнаруживало себя столь явственно, как при настоящем событии. Он дарует прощение заблуждавшимся доселе народам, и закон поразит только мятежников. Замок, в котором происходили сборища заговорщиков, принадлежавший Ченчи, по имени Мариус, а по прозванию „Дож Венеции“, срыт. В подземельях этого замка найдено множество трупов. Гнусный сеятель мятежей некий Фабрициус, под каковым именем, как выяснилось, скрывался иллюминат Гоошман, сообщник Арндта, Пальма и Шастеле, скрылся и пока еще не задержан. Меры к его розыску приняты. Голова жалкого труса и ханжи Андреаса Гофера оценена. Это отягченное злодеяниями чудовище не избежит заслуженной кары. Его секретарь Иозеф Сольбёский, цыган-проходимец, выдающий себя за поляка, схвачен и заключен под стражу. Злодей Сольбёский хитер, свиреп и наделен огромной физической силой. На днях он предстанет перед судом».
«Сольбёский, — сказал я себе. — Сольбёский свиреп и хитер! Но негодяи даже не умеют правильно написать его имя!»
Я кусал себе руки от бешенства и отчаяния. Ах, почему я не умер в Torre Maladetta!
— Погодите, господа, погодите! — ухмыляясь, воскликнул чтец. — Тут есть еще небольшой постскриптум редактора:
«Сегодня, тринадцатого июля, ровно в десять с половиной часов утра, на холме святого Андрея, в присутствии неисчислимой толпы народа, расстрелян изменник Иозеф Сольбёский. Негодяй проявил известное мужество».
ИНЕС ДЕ ЛАС СЬЕРРАС
I
— А ты, — спросил Анастаз, — не расскажешь ли нам и ты какой-нибудь истории с привидениями?
— За мной дело не станет, — ответил я, — потому что я был свидетелем самого удивительного явления, о каком только слыхали со времен Самуила. Но это в самом деле не сказка. Это правдивая история.
— Гм! — буркнул помощник прокурора, поджимая губы. — Неужели в наши дни кто-нибудь еще верит в привидения?
— Думаю, — возразил я, — что вы верили бы в них не меньше моего, если бы побывали на моем месте.
Эдокси придвинула свое кресло к моему, и я начал.
— Это было в последние дни 1812 года. Я был тогда драгунским капитаном и служил в Хероне, в департаменте Тер. Мой полковник счел нужным послать меня для покупки лошадей в Барселону, где на второй день рождества обычно происходил конный базар, славившийся по всей Каталонии. Для этой операции он прикомандировал ко мне двух лейтенантов нашего полка, Сержи и Бутрэ, которые были моими близкими друзьями. Надеюсь, вы позволите мне на минуту остановиться на каждом из них, ибо подробности, в которые я войду относительно их характера, не совсем бесполезны для остальной части моего рассказа.
Сержи был одним из тех молодых офицеров, которых нам поставляли военные школы и которым нужно было преодолеть известное предубеждение и даже антипатию со стороны своих товарищей, чтобы добиться их расположения. Он этого добился очень скоро. У него было очаровательное лицо, благородные манеры, живой и блестящий ум, храбрость его выдерживала любое испытание. Не было такого физического упражнения, в котором бы он не отличался, такого искусства, которого бы он не понимал и не любил; нервный и чуткий по натуре, он сильнее всего поддавался обаянию музыки. Инструмент, поющий под искусными пальцами, а особенно прекрасный голос наполняли его душу восторгом, который иногда находил себе выражение в возгласах и слезах. Если же голос принадлежал женщине и женщина была красива, восторг его доходил до исступления. Это часто заставляло меня опасаться за его рассудок. Вы легко
При такой чувствительности естественно, что Сержи испытывал большую склонность ко всему чудесному. В этой области всего охотнее блуждали его мысли. Спиритуалист по убеждению или по воспитанию, он был им еще более благодаря воображению или инстинкту. И вера его в воображаемую любовницу, приуготованную ему миром духов, не была простой игрой фантазии: это был любимый предмет его мечтаний, его тайный, вымышленный роман, своего рода грациозная и утешительная загадка, вознаграждавшая его при печальном возвращении после бесплодных поисков. Будучи далек от того, чтобы возмущаться этой химерой, я, даже когда ее случайно касался разговор, не раз успешно прибегал к ней, чтобы побеждать приступы его любовного отчаяния, возобновлявшиеся каждый месяц. Вообще это вещь довольно распространенная — искать счастья в идеальной жизни, когда знаешь истинную цену действительной.
Бутрэ представлял самый разительный контраст Сержи. Это был высокий, плотный мужчина, так же как и Сержи, исполненный честности, благородства, храбрости, преданности товарищам. Но лицо его было очень обыкновенно, равно как и его ум. Любовь идеальную, эту влюбленность ума и сердца, которая омрачает или украшает жизнь, он знал только понаслышке и считал выдумкой романистов и поэтов, существующей только в книгах. Что касается любви, которую он понимал, то иногда он был от нее не прочь, но не тратил на нее больше времени и забот, чем она того заслуживает. Лучшие свои досуги он проводил за столом, за который садился первым, а вставал из-за него всегда последним, если только хватало вина. После воинских подвигов единственное, что вызывало у него некоторый энтузиазм, было вино. Он говорил о нем со своеобразным красноречием и пил много, не напиваясь допьяна. По особому счастливому свойству своего темперамента он никогда не впадал в то низменное состояние, которое приближает человека к животному; следует, впрочем, признаться, что он всегда засыпал как нельзя более кстати.
Интеллектуальная жизнь сводилась для Бутрэ к очень небольшому количеству идей, на основании которых он создал себе твердые правила; он научился выражать их в непреложных формулах, очень выгодно избавлявших его от необходимости спорить. Трудность доказать что-нибудь при помощи ряда здравых рассуждений привела его к отрицанию всего. В ответ на все выводы, основанные на вере или чувстве, он, пожимая плечами, произносил два сакраментальных слова: «фанатизм» и «предрассудки». Если собеседник упорствовал, он откидывал голову на спинку стула и издавал пронзительный свист, продолжавшийся столько, сколько длилось и возражение, что избавляло его от неприятной обязанности слушать. Хотя ему и не случалось никогда прочесть две страницы подряд, он был уверен, что читал Вольтера и даже Пирона, [127] которого считал философом. Эти два остроумца были для него верховными авторитетами, и ultima ratio [128] всякого спора, в котором он удостаивал принять участие, выражалось в торжествующей фразе: «Да посмотрите, что говорят Вольтер и Пирон». Обычно препирательство на этом заканчивалось, и он выходил из него с честью, что составило ему в эскадроне репутацию отличного логика. Ко всему прочему Бутрэ был прекрасный товарищ и, без сомнения, лучше всех в армии понимал толк в лошадях.
127
Пирон Алексис (1689–1773) — французский поэт и драматург; автор злых эпиграмм, создавших ему славу вольнодумца.
128
Высший довод (лат.).