Избранные произведения
Шрифт:
Да, вечному проклятию, если оно будет произнесено добровольно и единодушно. Если все голоса повторят его, когда оно вознесется перед алтарем.
— Если все голоса вознесут вопль проклятия перед алтарем! — повторил тот же голос. Джанни уходила в конец галереи.
— Тогда все будет кончено, и злые духи навсегда низвергнутся в бездну.
— Да будет так! — проговорил народ и толпой последовал за грозным врагом эльфов. Другие монахи, более робкие или не такие строгие, уклонились от мрачной церемонии этого жестокого обряда, потому что, как мы уже говорили, эльфы Шотландии, по народным верованиям, не осуждались на вечное проклятие и внушали скорее тревогу, чем ненависть; ходили довольно правдоподобные слухи о том, что некоторые из них, не боясь суровых заклинаний, угроз и анафемы, забиралась даже в келью милосердного отшельника или в замурованную нишу святого подвижника. Что до рыбаков и пастухов, то они по большей части могли быть только благодарны домашним духам, так внезапно и безжалостно осужденным: но, плохо помня о прошлых услугах, они охотно разделили гнев Рональда и, не колеблясь, обрекли на изгнание этого неведомого врага, чье присутствие проявлялось только в благодеяниях.
К тому же слухи об изгнании бедного Трильби дошли до соседей Дугала, и дочери Колла Камерона часто говорили друг другу во время вечерних бесед, что это, наверное, ему Джанни обязана была своим успехом на
— Проклятие! — вскричала Мэне.
— Проклятие! — проговорила Фени.
«Ах! Только Джанни чарует тебя своей красотой, — подумала Клэди. — Это для нее ты покинул меня, милый призрак моих снов, которого я так любила, и если проклятие, произнесенное над тобой, не осуществится, ты сможешь выбрать любую из хижин Шотландии и навеки поселишься в хижине Джанни! Нет, ни за что!»
— Проклятие! — повторил Рональд грозным голосом.
Клэди нелегко было произнести это слово, но вошла Джанни, такая прекрасная от волнения и любви, что Клэди больше не колебалась.
— Проклятие! — воскликнула она.
Одна только Джанни не присутствовала на церемонии, но из-за быстрой смены сильных и глубоких впечатлений вначале никто не обратил на это внимания. Впрочем, Клэди заметила ее отсутствие, так как считала, что кроме Джанни у нее нет достойной соперницы по красоте. Мы помним, что как раз в ту минуту, когда старый монах подготовлял своих слушателей к исполнению жестокого долга, к которому он призывал их благочестие, непреодолимое любопытство повлекло Джанни в конец картинной галереи. Едва лишь толпа освободила зал, как Джанни, дрожа от нетерпения и, быть может, невольно поддавшись еще и другому чувству, бросилась к таинственному портрету, сорвала скрывавший его занавес и с первого взгляда узнала те черты, которые снились ей так часто. То был он. То было знакомое лицо, одежда, оружие, щит, знакомо было и имя Мак-Фарланов. Средневековый художник, по обычаю своего времени, начертал внизу портрета имя изображенного на нем человека:
— Трильби! — в ужасе вскричала Джанни. Быстрее молнии пронеслась она по галереям, залам, лестницам, коридорам, приделам и упала у подножия алтаря святого Коломбана как раз в тот миг, когда Клэди, дрожа от сделанного над собой усилия, возглашала свое проклятие.
— Милосердие! — воскликнула Джанни, обнимая святую гробницу. — Любовь и милосердие, — повторила она тихо.
И если бы у Джанни даже и не хватило мужества и милосердия, образа святого Коломбана было бы достаточно, чтобы возбудить их в ее сердце. Только тот, кто видел священный лик покровителя монастыря, может представить себе божественное выражение, которое ангелы вдохнули в чудесное полотно; ведь все знают, что эта картина начертана не человеческой рукой и что это дух спускался с небес во время невольной дремоты художника, дабы облагородить ангельские черты блаженного чувством такого кроткого благочестия и неведомого на земле милосердия. Среди всех избранников господа только у святого Коломбана грустный взгляд и горькая улыбка, — то ли он оставил на земле кого-то, кто был ему так дорог, что он не мог забыть его даже и среди несказанных радостей вечной славы и вечного блаженства, то ли, слишком чувствительный к несчастьям человечества, он в новом своем положении испытывал только невыразимую боль при виде переживших его страдальцев, подверженных стольким опасностям, от которых он не мог их спасти, и изнывающих от тоски, облегчить которую он был не в силах. И в самом деле, таково, должно быть, единственное огорчение святых, если только события их жизни случайно не связали их с судьбою существа, для них потерянного, которого они не могут разыскать. Теплое сияние, лившееся из глаз святого Коломбана, какая-то всеобъемлющая ласка, о которой словно говорили его трепещущие жизнью уста, потоки любви и милосердия, наполнявшие сердце набожным умилением, укрепили уже сложившееся решение Джанни; она мысленно с еще большей силой повторила: «Любовь и милосердие».
— По какому праву, — сказала она, — стану я произносить проклятие? Ах! Это право не дано слабой женщине, и не нам господь поручил совершать его грозную месть. Быть может, он даже и не мстит! А если у него и есть враги, которых нужно наказать, то он, кому не страшны никакие враги, не стал бы поручать исполнение грозного правосудия слепым страстям самых слабых своих созданий. Как это я, каждую мысль которой он некогда подвергнет суду, как это я смогу просить о прощении моих грехов, коль скоро они откроются ему и я не смогу их опровергнуть, если за грехи, неизвестные мне… если за грехи, быть может и не совершенные, я соглашусь возгласить это ужасное проклятие несчастному, и так уже, конечно, наказанному слишком сурово?
Здесь Джанни испугалась своего собственного предположения и со страхом подняла глаза на лик святого Коломбана, но, успокоенная чистотой своих чувств (потому что, несмотря на непреодолимое влечение к Трильби, она никогда не забывала, что была женой Дугала), стала пытаться взглядом и мыслью уловить неясную мысль святого подвижника гор. Слабый луч заходящего солнца, преломляясь в витраже, спускался на алтарь, расцвеченный нежными переливами красок, оживленных закатом, и от этого сияние вокруг чела блаженного стало еще яснее, безмятежность — еще спокойнее, радость — еще полнее. Джанни поняла, что святой Коломбан доволен, и, исполненная благодарности, прижалась губами к плитам часовни и ступеням гробницы, продолжая молить о милосердии. Возможно даже, что она вознесла к небу такую молитву, которую нельзя было исполнить на земле. Кто может проникнуть в тайны нежной души и оценить преданность любящей женщины?
Старый монах, внимательно следивший за Джанни и довольный ее волнением, не сомневаясь в том, что она оправдала его надежды, поднял ее с пола святилища и поручил заботам Дугала, собиравшегося в обратный путь и уже представлявшего себе все те богатства, которые притекут к нему, когда он вернется с успешного богомолья, заручившись покровительством святых Бальвы.
— А все-таки, — сказал он Джанни, подходя к своей хижине, — я должен признаться, что мне нелегко было произнести это проклятие; хорошо бы мне отвлечься и забыть его на рыбной ловле.
Для Джанни все было кончено. Ничто не могло рассеять ее воспоминаний.
Однажды, — накануне она отвезла до бухты Клайд семью лендлорда Розенейса, — лодочница возвращалась в конец Длинного озера, двигаясь по течению, уносившему ее лодку на равном расстоянии от обоих берегов, между селениями Аргайль и Ленокс; ей не приходилось утомляться, работая веслами; стоя в своей узкой и подвижной плоскодонке, она распустила по ветру длинные черные кудри, которыми так гордилась, и ее шея и грудь, не потемневшие, а лишь слегка порозовевшие от солнца, сияли ослепительной белизной над красным платьем, вытканным на мануфактурах Эйра. [65] Упираясь в борт обнаженной ногой, она едва покачивала свой утлый челн в такт приливавшей и отливавшей волне, и та, возбужденная этим едва заметным сопротивлением, возвращалась, бурля и белея, и, заливая ногу Джанни, покрывала ее своей убегающей пеной.
65
Эйр — графство в Шотландии.
Лето еще не наступило, но уже с некоторых пор стало заметно теплее, и Джанни казалось, что это один из самых прекрасных дней, сохранившихся в ее памяти. Туман, обычно поднимающийся над озером и густым занавесом закрывающий горы, понемногу рассеял зыбкие ромбы своей сети, сплетенной из марева. На западе, где его остатки еще не совсем растопило солнце, они плавно качались, словно золотая пелена, сотканная феями озера и повешенная здесь в честь их праздника. В других местах они сверкали отдельными пятнами, подвижные, ослепительные, как блестки, разбросанные по прозрачному фону чудесных оттенков. То были маленькие влажные облачка оранжевого, бледно-зеленого цвета, переходившего в зависимости от прихотливого преломления случайно упавших лучей в лазурный, пурпурный или лиловый. Порой, когда таяла плавучая дымка тумана, когда исчезал берег, от которого лодку уносило течением, когда он вдруг понижался, свободно пропуская порывы ветра, все сливалось в несказанном и неуловимом оттенке, изумлявшем душу ощущением настолько неожиданным, что казалось, будто у вас появляется какое-то новое, шестое чувство; а тем временем разнообразные картины сменялись перед глазами лодочницы. Перед нею, преломляя на своих округлых боках все лучи заходящего солнца, бежали огромные купола; одни из них сияли, как хрусталь, другие были матово-серые и почти тусклые, как железо; самые отдаленные к западу были окружены у вершины ярко-розовым сиянием, которое, бледнея, спускалось на покрытые льдом склоны горы и исчезало у ее подножия в слабо окрашенной мгле, почти не похожей на сумерки. Там были темные, совсем черные мысы, которые издали можно было принять за лежащие прямо на пути подводные камни; но внезапно они отступали перед носом лодки, и за ними открывались широкие, удобные для лодочников бухты. Страшный подводный камень удалялся, и все затем озарялось чувством безопасности, радостью счастливого плавания. Издали Джанни увидела блуждающие лодки славных рыбаков с озера Гойль. Она бросила взгляд на хрупкие фабричные строения Портинкэпля. Она снова и снова созерцала с волнением, которое возобновлялось, не ослабевая, каждый день, эту толпу вершин, что как будто гонятся друг за другом, теснятся, сливаются, выделяясь затем на общем фоне лишь благодаря неожиданной игре света, особенно в такое время года, когда под однообразной снежной пеленой исчезают и серебристый шелк шпата, и темные пятна гранита, и перламутровая чешуя подводных скал. Небо было такое прозрачное и чистое, что ей показалось, будто она узнает слева округлые вершины Бен-Мора и Бен-Натэна; справа выделялись затененные, не покрытые снегом выступы Бен-Ломонда, словно взъерошившие черными гребнями лысую голову короля гор. Задний план этого пейзажа напомнил Джанни очень распространенную в стране легенду, которую душа ее, более чем когда-либо жаждущая сильных волнений и всего чудесного, представляла себе сейчас в новом свете. У самой оконечности озера к небу поднимается огромная масса Бен-Артура, увенчанная двумя черными базальтовыми скалами, из которых одна словно наклонилась к другой, как рабочий к станку, куда он положил инструменты своего ежедневного труда. Эти колоссальные камни были принесены из пещер той горы, где царил гигант Артур, когда на берегах Форта смелые люди начали возводить стены Эдинбурга. Артур, изгнанный из своего одинокого высокогорного жилища искусством дерзновенного народа, шагнул до конца Длинного озера и положил на самую высокую из стоявших перед ним гор развалины своего дикого замка. Сидя на одной из ее скал и прислонив голову к другой, он обводил гневным взглядом укрепления нечестивцев, захвативших его земли и навсегда лишивших его счастья и даже надежды, а ведь он, говорят, питал напрасную любовь к таинственной королеве тех берегов, одной из фей, которых древние называли нимфами и которые живут в зачарованных гротах и ходят по коврам из морских цветов при свете жемчугов и карбункулов океана. Горе дерзкой лодке, скользнувшей по поверхности неподвижного озера, когда на горе, между двух скал, упираясь своими бесформенными стопами в их неравные вершины, вдруг поднималась неясная, как вечерний туман, высокая фигура гиганта и, качаясь по воле ветра, простирала к горизонту свои темные колеблющиеся руки, которые в конце концов как бы широким поясом охватывали все небо. Едва лишь последние складки его облачного плаща погружались в озеро, как молния вырывалась из страшных глаз призрака, его грозный голос ревел, рокотал, словно гром, и вздыбившиеся воды бросались на берега, опустошая их. Из-за его появлений, пугавших рыбаков, богатый и удобный рейд Арокхара совсем опустел, и вот однажды из бурных морей Ирландии приплыл бедный отшельник, имя которого уже забыто: он был один, но его незримо сопровождали дух веры и дух милосердия; непреодолимая сила вела вперед его лодку, которая, наперекор буре, уверенно бороздила волны, хотя святой отец не прибегал к помощи весел и руля. Стоя на коленях в своем утлом челне, он держал в руках крест и смотрел на небо. Приблизившись к цели своего плавания, он с достоинством встал, окропил несколькими каплями святой воды бурные волны и обратился к гиганту над озером со словами, произнесенными на каком-то неведомом языке. Вероятно, он приказывал ему от имени первых спутников спасителя, которые также были рыбаками и лодочниками, вернуть рыбакам и лодочникам Длинного озера спокойную власть над водами, дарованную им провидением. В тот же миг угрожающий призрак рассеялся легкими хлопьями, похожими на хлопья тумана, гонимые утренним ветерком по невидимым волнам, и издали напоминающими облако пуха, летящее из гнезд больших птиц, что живут на этих берегах. Все широкое пространство залива успокоилось; даже волны, которые в ту минуту, пенясь, поднимались на прибрежный песок, не спустились обратно: они утратили текучесть, не утратив своей формы и вида, и глаз, до сей поры обманываясь их округлыми контурами, волнистыми линиями, голубоватым, с переливающимися отсветами, тоном чешуйчатых рифов, торчащих у берега, принимает их издали за полосы пены и все ждет, хоть и напрасно, что вот-вот они схлынут. Потом святой старец вытащил свою лодку на прибрежный песок, быть может надеясь, что какой-нибудь бедный горец найдет ее здесь, прижал, скрестив руки, распятие к груди и твердыми шагами поднялся по тропинке к келье, которую ангелы построили ему рядом с недоступным гнездом белого орла. Много отшельников последовало за ним в эту пустыню и постепенно разошлось по окрестностям, образовав благочестивые поселения. Таково происхождение монастыря Бальвы, а также, конечно, и той дани, которую вожди клана Мак-Фарланов долго считали себя обязанными платить монахам этого монастыря из чувства благодарности, слишком быстро оставившего их. Легко понять, какая тайная связь соединяла с неотступными мыслями Джанни все эти древние заклятия и их последствия, хорошо известные в народе.