Избранные работы
Шрифт:
А надо ее понимать в том смысле, что политика, как всякая «плодотворная деятельность», несовместима с мыслью о невозможности влияния единичной воли на естественную необходимость совершения. Недавно мне довелось в другом месте [34] указать на то, что неумение согласовать свободную осуществимость самостоятельно поставленных целей с идеей строгой причинности в социальной жизни обусловливается смешением точек зрения социального теоретика, считающегося лишь с причинной необходимостью, и политического деятеля. В несколько другой форме ясно выразил ту же мысль Джон Стюарт Милль [35] , сказав: «Учение о независимости социального прогресса от неизменных законов во многих головах неразрывно связано с мыслью, что индивидуальными усилиями или правительственными мероприятиями нельзя оказать значительного влияния на ход общественного развития. Это – заблуждение. Из того, что все совершающееся, в том числе также и акты человеческой воли, является следствием определенных причин, не следует, что волевые акты вообще и даже волевые акты отдельных индивидуумов не могут быть, в свою очередь, причинами большого значения».
34
«Хотя
«Этот квиетический и, по моему мнению, псевдомарксистский взгляд не имеет ничего общего с идеей эволюции. Он совершенно упускает из виду, что все, совершающееся в социальной жизни, несомненно происходит между живыми людьми, которые участвуют в процессе развития, ставя себе цели и стремясь к их осуществлению. Часто смешивают совершенно различные точки зрения – социального теоретика и практического деятеля. Для первого развитие общественной жизни постольку представляется совершающимся, как необходимое сцепление причин и следствий, поскольку он выводит формы жизни, как неизбежный результат мотивов действующих лиц, а эти мотивы, в свою очередь, стремится понять в их определенной зависимости и обусловленности. Для него социальная жизнь представляет процесс, перенесенный в прошлое. А для политика, наоборот, этот процесс лежит в будущем. Что теоретик понимает как действие определенной причины, то для практика является целью будущего, которую он только еще должен достигнуть при помощи своей воли. Но эта воля, в свою очередь, представляет звено в цепи причин и следствий социальной жизни. И, несмотря на всю свою обусловленность, воля все-таки является высшей личной собственностью действующего человека. Пытаясь доказать необходимость определенного направления воли и, вместе с тем, развития определенного ряда явлений общественной жизни, социальный теоретик делает это всегда с само собой понятным ограничением: предполагая, что не ослабнет энергия действующих лиц для принятия известных решений и осуществления их» (Sombart W. Soziale Bewegung im 19 Jahrhundert. S. 104–105. Jena, 1896).
35
«Логика», III. С. 352, нем. изд.
Милль указывает, вслед за тем, на деятельность капитана во время бури и продолжает: «Как ни безусловны законы социального развития, они не могут быть более безусловными или строгими, чем законы природы, и, однако, человеческая воля может превратить их в орудия своих замыслов, и степень, в которой она достигает этого, составляет главное различие между диким и высоко цивилизованным человеком» [36] .
Во всякой политике, как «успешной деятельности», можно различать два существенных элемента: цель и средства к ее достижению. Поскольку эта цель, по сравнению с существующим положением дел, представляется лучшим и желанным, поскольку она противопоставляется реальному status quo в качестве сравнительно законченной идеи, мы можем назвать ее политическим идеалом, осуществление которого должно быть достигнуто политическими мероприятиями.
36
Для уяснения сказанного здесь будет уместно привести прекрасную картину Макиавелли в его «Principe»: «Я сравниваю счастье с опасной рекой, которая, разливаясь, наводняет равнину, вырывает деревья и разрушает дома, уносит землю в одном месте и наносит ее в другом. Каждый бежит от нахлынувших волн; никто не может сопротивляться. Однако, в спокойные времена люди могут принять меры против этого, при помощи плотин и валов достигнуть того, чтобы река текла во время полноводья как бы в канале, или разливалась не так широко и не причиняла такого вреда». Opera, 1797. VI, 351–352.
О политическом идеале мы и будем говорить в дальнейшем изложении. Каково вообще, – должны мы спросить, – может быть к нему отношение науки? Очевидно, оно должно быть двоякое: наука может рассматривать идеал в его необходимости или в его свободе. Она может или объявить его причинно обусловленным в его возникновении – генетическая точка зрения, или же осветить его в его ценности и значении – критическая точка зрения. Последняя, в свою очередь, исходит из молчаливого предположения веры в возможность успешного изменения направления политической деятельности, так как без этой веры критика была бы праздной, чисто академической болтовней. Как я представляю себе до сих пор остающееся совершенно без внимания учение о причинной необходимости идеалов партийной политики, я показал по отношению к современному пролетарскому идеалу в цитированной уже работе.
Здесь же, напротив того, я намерен попытаться осветить некоторые новые стороны критической точки зрения. Относительно своей точки зрения я должен прежде всего сказать, что я не придаю научной критике роли руководительницы по отношению к политическому идеалу. В одном из значительнейших новейших сочинений о социальной политике, вышеупомянутой книге Штамлера, сделана попытка утилизировать учения кантовской этики о «регулятивной идее» для социальной жизни. Штамлер ищет сущность социальной «закономерности» в телеологическом соотношении социальных событий с единой объективной целью всей социальной жизни, которую научное мышление должно установить a priori. Эту точку зрения я считаю ошибочной, но, так как для подробного опровержения ее здесь не место, нам приходится ограничиться замечанием, что он относит в сферу познания такую область человеческого бытия, которая в главных своих элементах выходит за его пределы. Все политические стремления имеют своим конечным основанием общее миросозерцание и жизнепонимание отдельных людей, а это последнее, в конце концов, укрывается в метафизическую область веры, куда не смеет последовать за нею познание. Часто указывавшееся противоречие кантовской этики, что она уничтожает дело всей жизни своего творца, переходя через указанную в «критике разума» границу человеческого познания, и вносит в этику онтологическое доказательство, которое было устранено из науки и утилизировано религией, – это же противоречие губит и рассуждения Штамлера.
Если справедливо, что «законосообразность» познавания имеет своей основой единство формы нашего мышления, то не менее справедливо, что такая «законосообразность» не может быть установлена ни для человеческой деятельности вообще, ни для политической деятельности в частности, именно потому, что у этого единства нет «конечной» цели. Того, кто не желает знать или признавать категории причинности, мы можем, конечно, оставить в стороне, как чудака, упрямца или идиота, но мы не можем поступить таким же образом с тем, кто защищает миросозерцание, противоположное нашему. Почему я не должен избрать целью своих стремлений «общество людей с свободной волей», а не ницшеанскую «теорию культурного удобрения», мистический аскетизм или рабскую мораль, – не сумеет «доказать» мне ни один человек, хотя бы он затратил на это столько же труда, как Штамлер, по той простой причине, что здесь
речь идет не о распознании истинного или ложного, т. е. соответствующего однообразным законам человеческого мышления или противоречащего им, а о выборе точки зрения, определяемой, главным образом, моими чувствами, принятие которой еще далеко не оправдывает причисления меня к категории идиотов или чудаков.
Но если даже наука и будет изгнана из этой непринадлежащей ей области, то этим вовсе еще не устраняется возможность критики политического идеала. Наоборот, ее задачи по отношению к этому последнему все еще очень многочисленны и важны, если мы даже откажемся от навязывания ей «конечных целей».
Задачи критического учения о политическом идеале заключаются, главным образом, в следующем: прежде всего оно должно взяться за «критику» в кантовском смысле слова, т. е. установить границу доказуемого; затем, в пределах «доказуемого», т. е. в области, доступной научному познанию, она должна водворить порядок и ясность. Тут дела не мало: надо обнаружить ошибки, противоречия и непоследовательности в выработке идеала. Самый идеал должен быть установлен и обрисован с соблюдением формального единства. Затем следует указать соотношение идеала в одной области, – например, социально-политической, – к идеалу в другой области, – хотя бы этической; нужно также решить вопрос о зависимости чистого идеала от конечных целей и т. д.
Эти исследования касаются, главным образом, формальной разработки идеала, но и его содержание тоже должно быть исследовано критически. Нужно показать, что известный идеал утопичен, так как находится в противоречии с объективно необходимыми фактами, что необходим другой идеал, ввиду того, что желательно достигнуть каких-либо других целей, или же потому, что существует ряд неустранимых обстоятельств.
Как показывают эти немногие рассуждения, наука об идеале имеет еще в этом отношении великие задачи перед собой, – задачи плодотворного и несомненно успешного творчества. Ибо, хотя в конечном счете, как мы это уже указывали, выбор идеала и направление политических стремлений определяются интересами, вытекающими из условий среды, индивидуальным и классовым миросозерцанием, независимо от теорем науки, – несомненно, наука может осветить путь, предотвратить ошибки, повысить твердость отчетливого стремления, укрепить нерешительных и колеблющихся, направить стоящие вне партий правительства, – если таковые существуют, – на путь прогресса.
Прогресса? – Но разве наука показывает, в чем он заключается? Конечно, нет. Но представитель науки, – и этого не следует забывать, – сам живой человек и, если он не вполне иссушен наукой, человек с живыми идеалами, в направлении которых лежит для него прогресс. И как никто не согласится отказаться от попыток убедить другого в преимуществах собственного идеала, навязать другому свою волю, точно так же не откажется от этого и ученый. Его не оставит надежда, что уже уяснение положения, которого он может достигнуть только одному ему доступными средствами, может оказать влияние на направление политической деятельности. Но с тем большей отчетливостью он должен провести границу между наукой и деятельностью. Он должен открыть и честно сказать, где он перестает вести своего читателя и слушателя при посредстве убедительной силы своих логических дедукций, где он обращается уже не к знанию, а к воле. Тогда он может раскрыть всю свою индивидуальность, свое миросозерцание, всю силу своего красноречия, если его на это вызывает темперамент, – для того, чтобы направить волю других с волей собственных стремлений, но только он не должен предаваться иллюзии, что этим служит распространению научного знания. Он говорит и действует уже как человек, а не как исследователь. И если в жизни это разграничение часто бывает довольно затруднительно, часто даже невозможно, – в теории оно все же должно соблюдаться с полной строгостью. И всякий, кто хочет научно трактовать об идеалах социальной политики, должен сознавать это. Иначе он омрачает ясное познание невнимательной примесью элементов своего чисто личного, недоказуемого в своей истинности или ошибочности, убеждения.
III
Можно назвать господствующим воззрением убеждение, что идеалы социальной политики должны быть черпаемы не из самой хозяйственной жизни, а из других сфер, что хозяйственно-политические стремления имеют своим масштабом не потребности хозяйственной жизни, а другие постулаты человечества.
Области, из которых заимствуются обыкновенно идеалы социальной политики, суть этика и религия; к ним недавно присоединились расовая гигиена и национализм, которые тоже предъявляют претензии на социальную политику. Но как ни распространена эта точка зрения, было бы весьма ошибочным допустить, что она одинакова и ясна у всех ее представителей. Отдельные воззрения сводятся к следующим главным разновидностям.