Избранные стихи
Шрифт:
Поистёршиеся ковры.
А там, по безлюдью сухому
У последних лачуг на слом,
Где безликий небесный омут
Перерезан косым стволом,
По каменьям бредя из упорной
Городской базарной жары,
Ослик тащится черномордый
В лёгкий воздух своей горы.
Кондитер
Над уступом скалы, на белёсом пути к Канакеру
За камнями ограды — ручьём
Где чинар сановитый, где персики сладки не в меру
Где топорщатся смоквы и мреет серебряный пшат.
Здесь кондитер живёт. Он потеет над тестом и кремом
Целый день в Ереване. Вернётся домой Арташес,
Гостя сам зазовёт, — к философским склонен он темам.
Прочитает стихи, а супруга очистит дюшес.
Как-то в день выходной, под скалою, где сад Арташеса,
Брёл я в гору — и вижу: кондитер, до пояса гол,
Мерно ломом долбит вековечную толщу отвеса:
Вырубает ступени, уже до четвёртой дошёл.
Я приветствовал друга. В поту и в пылище знакомо
Улыбнулся кондитер: — «К полудню закончу ступень.
Остаётся шестнадцать. По лесенке ближе до дома». –
Лом на солнце блеснул и в горячий вонзился кремень.
из «Коктебельских стихов»
Бухта забыла о жизни. Как полно и пусто!
Вытерты ветрами горных расщелин плащи.
Здесь остывает сует непоседливых усталь, –
Здесь и камней у вечерней воды не ищи.
Крепость молчанья от века холмы образуют.
Искрятся слюдами оползни пепельных лав.
Скинешь одежды, — одни лишь одежды связуют
Цельность твоих первобытных раскованных прав.
Даже и слово на воздух ложится как бремя,
Сумрачный ветер аканфом*) сухим шелестит.
Похолодели пески, и теряется время, –
Ты не заметил, что лунным потоком залит.
Коктебель
У самых скал, отвесных и суровых,
Едва заметная скользит ладья.
В утёсах тайный смысл читаю я, –
Но взором не достичь вершин терновых.
Мрак нам идёт навстречу. Бухт лиловых
Волнуются пустынные края:
Нечеловеческого бытия
Покой в их озареньях вечно-новых.
Мы нашим криком, брошенным с зыбей,
Вспугнули крылья диких голубей,
Смутили речью ночь береговую…
В той трещине, сквозь кварц и сардоникс
Вы видите мерцанье? — это Стикс…
О повернём назад ладью живую!..
из «Феодосийских сонетов»
Немолодой мне женщиной
Ты в доме родовом своём таишь
Страстей и крови каменную тишь.
Состарилась от них, но не устала.
Давно сошла достойно с пьедестала
И вдовствующая теперь молчишь.
Но в складке губ невольно различишь
Величье дней, когда и ты блистала.
Ты царственно отцом наречена.
Пусть летопись твоя помрачена
И о тебе безмолвствуют витии.
Но у фонтана из-за тощих плеч
С кувшинами, мне греческая речь
Доносит знойный ветер Византии.
А иногда предстанешь сердцу ты
А иногда предстанешь сердцу ты
Четырнадцатилетней, полной страсти,
Но сдержанной, уж знающей отчасти
Жизнь, терпкую, как и твои черты.
Тогда к тебе безумствуют мечты,
И силы нет бороться против власти
Суровых рук, без золотых запястий,
И строгих глаз — их умной черноты.
И ты сама не знаешь, как смесила
Мне чувства все младенческая сила,
Как сладостно разбить влюблённый стих
Об твой разгорячённый, нежный камень,
Рассыпать жарко пепел свой и пламень
На ласковую грудь холмов твоих.
из цикла «Из записной книжки»
В этот край, на место общей встречи,
В этот край, на место общей встречи,
Византиец бледный подплывал;
К северной приспособляясь речи,
На привале готском торговал.
До сих пор в селениях суровых
Вдруг чернёных перстней бирюза
Обернётся близ ворот тесовых
В голубые готские глаза.
Уж не здесь ли около кургана,
Выходя из каменных хором,
Пели девы месть за Шарукана,
Киевским звенели серебром?
И во мне, забывшем их напевы,
Теплится та древняя весна;
У меня — наследье готской девы
Прибалтийских глаз голубизна.
Золотой Будда
Пальцы правой руки упокоились в левой ладони;
Вверх пятою ступни прикасаются к бронзе колен.
Я принёс бы цветов, я изжёг бы ему благовоний,
Но не нужен ему ни жасмина, ни ладана тлен.
Выраженье лица — словно долго страдавшее тело
Облегчение чувствует; он осторожно следит
За мгновеньями, зная, что боль навсегда отлетела,