Избранные стихи, Тарковский Арсений Александрович

Избранные стихи

2015 г.

5.00 + -

рейтинг книги

Шрифт:

РУСАЛКА

Западный ветер погнал облака. Забеспокоилась Клязьма-река. С первого августа дочке неможется. Вон как скукожилась черная кожица. Слушать не хочет ершен да плотвиц, Губ не синит и не красит ресниц. — Мама-река моя, я не упрямая, Что ж это с гребнем не сладит рука моя? Глянула в зеркало — я уж не та, Канула в омут моя красота. Замуж не вышла, детей не качала я, Так почему ж я такая усталая? Клонит ко сну меня, тянет ко дну, Вот я прилягу, вот я усну. — Свет мой, икринка, лягушечья спинушка, Спи до весны, не кручинься, Иринушка!

1956

* * *

Я надену кольцо из железа,

Подтяну поясок и пойду на восток. Бей, таежник, меня из обреза, Жахни в сердце, браток, положи под кусток. Схорони меня, друг, под осиной И лицо мне прикрой придорожной парчой, Чтобы пахло мне душной овчиной, Восковою свечой и медвежьей мочой. Сам себя потерял я в России…

1957

АНЖЕЛО СЕККИ

Прости, мой дорогой

мерцовский экэаториал!

Слова Секки

Здесь, в Риме, после долгого изгнанья, Седой, полуслепой, полуживой, Один среди небесного сиянья, Стоит он с непокрытой головой. Дыханье Рима — как сухие травы. Привет тебе, последняя ступень! Судьба лукава, и цари не правы, А все-таки настал и этот день. От мерцовского экваториала Он старых рук не властен оторвать; Урания не станет, как бывало, В пустынной этой башне пировать. Глотая горький воздух, гладит Секки Давным-давно не чищенную медь. — Прекрасный друг, расстанемся навеки, Дай мне теперь спокойно умереть. Он сходит по ступеням обветшалым К небытию, во прах, на Страшный суд, И ласточки над экваториалом, Как вестницы забвения, снуют. Еще ребенком я оплакал эту Высокую, мне родственную тень, Чтоб, вслед за ней пройдя по белу свету, Благословить последнюю ступень.

1957

ПАУЛЬ КЛЕЕ

Жил да был художник Пауль Клее Где-то за горами, над лугами. Он сидел себе один в аллее С разноцветными карандашами, Рисовал квадраты и крючочки, Африку, ребенка на перроне, Дьяволенка в голубой сорочке, Звезды и зверей на небосклоне. Не хотел он, чтоб его рисунки Были честным паспортом природы, Где послушно строятся по струнке Люди, кони, города и воды. Он хотел, чтоб линии и пятна, Как кузнечики в июльском звоне, Говорили слитно и понятно. И однажды утром на картоне Проступили крылышко и темя: Ангел смерти стал обозначаться. Понял Клее, что настало время С Музой и знакомыми прощаться. Попрощался и скончался Клее. Ничего не может быть печальней. Если б Клее был немного злее, Ангел смерти был бы натуральней. И тогда с художником все вместе Мы бы тоже сгинули со света, Порастряс бы ангел наши кости. Но скажите мне: на что нам это? На погосте хуже, чем в музее, Где порой слоняются живые, И висят рядком картины Клее — Голубые, желтые, блажные…

1957

РИФМА

Не высоко я ставлю силу эту: И зяблики поют. Но почему С рифмовником бродить по белу свету Наперекор стихиям и уму Так хочется и в смертный час поэту? И как ребенок 'мама' говорит, И мечется, и требует покрова, Так и душа в мешок своих обид Швыряет, как плотву, живое слово: За жабры — хвать! и рифмами двоит. Сказать по правде, мы — уста пространства И времени, но прячется в стихах Кощеевой считалки постоянство. Всему свой срок: живет в пещере страх, В созвучье — допотопное шаманство. И, может быть, семь тысяч лет пройдет, Пока поэт, как жрец, благоговейно, Коперника в стихах перепоет, А там, глядишь, дойдет и до Эйнштейна. И я умру, и тот поэт умрет. Но в смертный час попросит вдохновенья, Чтобы успеть стихи досочинить: — Еще одно дыханье и мгновенье Дай эту нить связать и раздвоить! Ты помнишь рифмы влажное биенье?

1957

x x x

Кухарка жирная у скаред На сковородке мясо жарит, И приправляет чесноком, Шафраном, уксусом и перцем, И побирушку за окном Костит и проклинает с сердцем. А я бы тоже съел кусок, Погрыз бараний позвонок И, как хозяин, кружку пива Хватил и завалился спать: Кляните, мол, судите криво, Голодных сытым не понять. У, как я голодал мальчишкой! Тетрадь стихов таскал под мышкой, Баранку на два дня делил: Положишь на зубок ошибкой… И стал жильем певучих сил, Какой-то невесомой скрипкой, Сквозил я, как рыбачья сеть, И над землею мог висеть. Осенний дождь, двойник мой серый, Долдонил в уши свой рассказ, В облаву милиционеры Ходили сквозь меня не раз. А фонари в цветных размывах В тех переулках шелудивых, Где летом шагу не ступить, Чтобы влюбленных в подворотне Не всполошить? Я, может быть, Воров московских был бесплотней, Я в спальни тенью проникал, Летал, как пух из одеял, И молодости клясть не буду За росчерк звезд над головой, За глупое пристрастье к чуду И за карман дырявый свой.

1957

ИМЕНА

А ну-ка, Македонца или Пушкина Попробуйте назвать не Александром, А как-нибудь иначе! Не пытайтесь. Еще Петру Великому придумайте Другое имя! Ничего не выйдет. Встречался вам когда-нибудь юродивый, Которого не называли Гришей? Нет, не встречался, если не соврать! И можно кожу заживо сорвать, Но имя к нам так крепко припечатано, Что силы нет переименовать, Хоть каждое затерто и захватано. У нас не зря про имя говорят: Оно — Ни дать ни взять родимое пятно. Недавно изобретена машинка: Приставят к человеку и глядишь — Ушная мочка, малая морщинка, Ухмылка, крылышко ноздри, горбинка, — Пищит, как бы комарик или мышь: — Иван! — Семен! — Василий! Худо, братцы, Чужая кожа пристает к носам. Есть многое на свете, друг Горацио, Что и не снилось нашим мудрецам.

1957

x x x

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был И что я презирал, ненавидел, любил. Начинается новая жизнь для меня, И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня. Больше я от себя не желаю вестей И прощаюсь с собою до мозга костей, И уже, наконец, над собою стою, Отделяю постылую душу мою, В пустоте оставляю себя самого, Равнодушно смотрю на себя — на него. Здравствуй, здравствуй, моя ледяная броня, Здравствуй, хлеб без меня и вино без меня, Сновидения ночи и бабочки дня, Здравствуй, все без меня и вы все без меня! Я читаю страницы неписаных книг, Слышу круглого яблока круглый язык, Слышу белого облака белую речь, Но ни слова для вас не умею сберечь, Потому что сосудом скудельным я был И не знаю, зачем сам себя я разбил. Больше сферы подвижной в руке не держу И ни слова без слова я вам не скажу. А когда-то во мне находили слова Люди, рыбы и камни, листва и трава.

1957

РУМПЕЛЬШТИЛЬЦХЕН

Румпельштильцхен из сказки немецкой Говорил: — Всех сокровищ на свете Мне живое милей! Мне живое милей! Ждут подземные няньки, А в детской — Во какие кроты Неземной красоты, Но всегда не хватает детей! Обманула его королева И не выдала сына ему, И тогда Румпельштильцхев от гнева Прыгнул, за ногу взялся, Дернул и разорвался В отношении: два к одному. И над карликом дети смеются, И не жалко его никому, Так смеются, что плечи трясутся, Над его сумасшедшей тоской И над тем, что на две половинки Каждой по рукаву и штанинке — Сам свое подземельное тельце Разорвал он своею рукой. Непрактичный и злобный какой!

1957

МАЛИНОВКА

Душа и не глядит на рифму конопляную, Сидит, не чистит перышек, не продувает горла: Бывало, мол, и я певала над поляною, Сегодня, мол, не в голосе, в зобу дыханье сперло. Пускай душа чуть-чуть распустится и сдвинется, Хоть на пятнадцать градусов, и этого довольно, Чтобы вовсю пошла свистать, как именинница, И стало ей, малиновке, и весело и больно. Словарь у нас простой, созвучья — из пословицы. Попробуйте, подставьте ей сиреневую ветху, Она с любым из вас пошутит и условится И с собственной тетрадкою пойдет послушно в клетку.

1 2 3 4 5 6 7