Избранные труды
Шрифт:
Первый из них — восторженный дилетант, некогда протеже Плетнева, еще в 1817 году ободрившего его письмом. Почти через пятнадцать лет он будет писать Плетневу, добиваясь помещения в «Современнике» какой-то своей статьи и называя Пушкина, Баратынского и Жуковского не иначе как по имени-отчеству — в знак особого благоговейного уважения и в то же время интимности [141] . Второй — литератор-полупрофессионал, какие стали появляться на рубеже 1830-х годов, сменив собою любителей — «аматеров» предшествующего десятилетия. Его описал В. Бурнашев, встречавший его у Воейкова в 1830-е годы: молодой поэт, в черной паре, в очках, «сам ярко-розовый, рыжеватенький, с узенькими бакенбардочками», застенчивый, как девушка, и хватающий за пуговицы знакомых во время разговора. Глебов был провинциалом, по-видимому, из Курска и приехал в столицу в 1824 или в 1825 году. Тогда же его впервые и заметил Воейков. В исходе октября 1826 года Глебов ездил со служебным поручением на север, в Олонецкую и Новгородскую губернии. С этого времени северные безотрадные пейзажи входят в его стихи; элегические мотивы изгнания и заточения придают им однообразно-унылый колорит, навлекший на него цензурные подозрения; наводили даже справки, не тот ли это Глебов, который выходил на Сенатскую площадь, и, узнав, что не тот, все же запретили стихи. Глебов не растерялся и вновь подал их — уже другому цензору и для другого издания, — и они прошли благополучно. В 1830 году история повторилась: запретили его послание «К брату», начинавшееся словами: «Ты прав, брат, сердце воли просит…», через два года Глебов напечатал и это послание в собственном альманахе.
141
Письма И. Балле П. А. Плетневу (1840–1844) — ИРЛИ, ф. 234, оп. 4, № 40.
Он участвовал почти во всех петербургских альманахах и повременных изданиях: у Воейкова, у Михаила Алексеевича Бестужева-Рюмина, издателя «Северного Меркурия» — мелкотравчатой газетки, где собирались литераторы «задней шеренги», но где всплывали и неизвестно откуда взявшиеся неизданные стихи Рылеева. Глебов переводил с французского, немецкого, писал очерки, повести, критические разборы. До нашего времени дошла его тетрадь, где между его собственными стихами были вписаны пушкинская «Вольность» («Ода на свободу») и послание В. Ф. Раевского «К друзьям» — знаменитые тюремные стихи «первого декабриста», тоже, кстати, курянина. Итак, и запрещенных стихов он не сторонился, и, стало быть, не были совершенной случайностью ни его лавирование между цензурными рогатками, ни самые тюремные мотивы его лирики. Гражданская поэзия двадцатых годов успела наложить свой отпечаток и на «массовую литературу», типичным представителем которой был Александр Глебов.
В «Северных цветах» он напечатал два стихотворения — «Волшебный сад» и «Август месяц» [142] .
Альманах собирается, новые люди приходят в него, он выигрывает в разнообразии, но при этом теряет в единстве. В январе 1826 года в Москве вышла «Урания», изданная «Погодиным университетским». В ней были стихи Пушкина, добытые Вяземским, самого Вяземского, Баратынского, которого Погодин видел у И. И. Дмитриева и тут же выпросил несколько стихотворений, старшего поколения московских поэтов — Раича, Мерзлякова, Нечаева — стихи, предназначавшиеся для злополучной «Звездочки». Основной же круг участников составляли молодые поэты: Шевырев, Ф. И. Тютчев, Ознобишин; Михаил Александрович Максимович, подающий надежды ботаник и страстный любитель народной поэзии, уже начавший подбирать материалы для своего собрания малороссийских песен [143] . Сюда же попали и стихи А. Полежаева, посещавшего иногда Погодина, и товарища Полежаева по университету, Александра Гавриловича Ротчева, человека довольно типичного для тогдашней университетской богемы, переводчика Байрона и Шиллера, писавшего и антиправительственные стихи, за которые ему пришлось попасть потом под надзор жандармов [144] . У Ротчева уже был некоторый литературный опыт: он печатался и в «Московском телеграфе», и даже в воейковских «Новостях литературы».
142
Петербургский старожил В. Б./урнашев/. Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания. — Русский вестник, 1871, № 9. С. 269. Первые выступления Глебова — Вестник Европы, 1824, июль; Новости литературы, 1825, август. С. 65; автобиографические сведения — в стих. «Моей матери (М. Д. Г.)» (Лит. прибавления к Русскому инвалиду, 1832, 12 марта (№ 21). С. 166) и в очерках «Записки на пути из Санкт-Петербурга в северо-восточную часть Новгородской губернии через Олонецкую в 1826 году» (Славянин, 1827, № 45. С. 210). Его элегия «Стансы в северной пустыне» была запрещена к напечатанию в «Славянине» в феврале 1828 г. (Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». С. 26–27); часть ее — «Узник» опубликована в «Памятнике отечественных муз» (СПб., 1827. С. 137 второй паг.); целиком под названием «Стансы» вышла в «Карманной книжке для любителей русской старины и словесности» (СПб., 1829). О запрещении стихотворения «К брату» см.: Пушкин и его современники, вып. 29–30, Пг., 1918. С. 107; текст — Русский альманах на 1832 и 1833 годы. Издан В. Эртелем и Л. Глебовым. СПб., 1832. О его тетради см.: Лященко А. Две старинные тетради со стихами А. С. Пушкина. — Новое время, 1913, 6 (19) апреля, № 13315. Ныне в ИРЛИ, ф. 244, оп. 8, № 82.
143
Принадлежность Максимовичу стихов в «Урании» с подписью: «М-ъ», «М-чъ» («Песня», «Скороспелка», «К-не при стихах А. С. Пушкина „К морю“») не была раскрыта. «Песня» («Сердцем в первые дни жизни…») вписана им в альбом Ю. Н. Бартенева (Изв. 2 отд. имп. Академии наук, 1910, кн. 4. С. 206).
144
Поэты 1820-х — 1830-х годов. Т. 1. С. 429–430.
«Уранию» ждал успех. В январе Баратынский прислал книжку Пушкину как не выдающееся, однако же отрадное явление на альманашном горизонте — и особенно обращал его внимание на стихотворение Шевырева «Я есмь» — талантливое, хотя и тронутое «трансцендентальной философией», к которой Баратынский присматривался не без настороженности. Он успел расположить Пушкина в пользу Шевырева; Пушкину также понравилось это стихотворение [145] . Вслед за тем альманах получил и Дельвиг.
145
Пушкин. Т. 13. С. 254; Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1974. С. 29.
Прислал книжку сам Погодин, и Дельвиг откликнулся вежливым письмом, где, впрочем, перепутал имя и отчество своего нового корреспондента. «Милостивый государь Михайло Алексеевич, — писал он, — Вы предупредили меня, но и я не совсем виноват. Уважая и любя вас за литературные труды ваши, я не знал ни вашего имени, ни места жительства». Он благодарил Погодина за «приятное товарищество» — «Урания», по его мнению, была единственным из альманахов 1826 года, достойным внимания, — и просил принять участие и в «Северных цветах» [146] .
146
Дельвиг А. А. Сочинения. С. 160. Письмо от 3 августа 1826 г. Цитируем по подлиннику (ГБЛ, Пог/П. 46. 17), так как в печати исправлено начало письма. О Погодине в 1825 г. см.: Барсуков. Т. 1. С 316–319, 324–327; Т. 2. СПб., 1889. С. 5–7.
Погодин счел за благо закрепить начавшиеся отношения, и прислал повесть «Русая коса». Этим своим опытом он был очень доволен, и она была ему дорога еще по особым причинам: прототипами были он сам и княжна Александра Ивановна Трубецкая, его ученица и предмет страстного поклонения. Естественно, что он не поставил своего имени, но взял значащий псевдоним «З-ий» («Знаменский»). Так называлось имение Трубецких, где писалась повесть и где Погодин вместе с молодыми княжнами издавал когда-то рукописный «Знаменский журнал» и был облечен званием «историка Знаменского» [147] .
147
Барсуков. Т. 1. С. 174 и след; 306 и след.
Два поэта — участника «Урании» — приносят в альманах Дельвига ориентальные стихи. Один из них — Ознобишин, уже печатавшийся в прошлой книжке «Цветов»; он востоковед, полиглот, переводит с арабского и персидского; он дает Дельвигу «Фиалку», «подражание Ибн-Руми». Второй — Ротчев, явившийся со своим «Подражанием арабскому»:
Клянусь коня волнистой гривой И брызгом искр его копыт, Что голос бога справедливый Над миром скоро прогремит!Это — «Подражания корану», а еще более — подражание пушкинским «Подражаниям».
В ротчевских стихах звучала тема «страшного суда», как в третьем стихотворении пушкинского цикла. Именно эти пушкинские стихи с восхищением повторял Рылеев.
Ротчев был воспитан на поэтических инвективах декабристской лирики и на мятежных восточных стихах Байрона. Цензура колебалась, пропускать ли в печать цитированные нами строки. Пророческий пафос их не был случайностью; нам придется убедиться в этом, когда мы снова встретимся с Ротчевым на страницах «Северных цветов».
Ротчевские подражания должны были обратить на себя внимание Дельвига. «Сияющий Коран» Пушкина он прочел одним из первых и в первой же книжке своего альманаха напечатал четвертое стихотворение цикла. Начатая Пушкиным тема находила продолжателя.
Дельвиг печатает стихи Ротчева с забавной подписью-оговоркой: «Тютчев», которую тут же спешит исправить в «Северной пчеле» [148] .
Но мы вынуждены были забежать несколько вперед, чтобы закончить речь о московском альманахе.
148
Северная пчела, 1827, 16 июня, № 72.
Идет июль 1826 года.
В ночь с 12 на 13 июля 1826 года Дельвиг вышел из дома. Было облачно и дождливо, и многочасовая прогулка могла стоить ему дорого. В феврале его неделю била лихорадка, и всерьез опасались воспаления.
Откуда он узнал, что на рассвете 13-го совершится казнь и увезут в Сибирь осужденных на каторгу — в их числе Ивана Пущина? Этого не знал в Петербурге почти никто. Путята пытался узнать о времени экзекуции у Николая Муханова, адъютанта петербургского генерал-губернатора, но и тот ничего не знал положительно.