Издержки богемной жизни

Данилова Анна

– Я пельмени пытаюсь сделать, но тесто получилось тонкое, рвется.

– Ладно, посмотрим.

Она вошла в его квартиру решительно, как к себе домой, почему-то подумалось ему. И если она только захочет, его дом будет и ее домом – их домом. Он обожал ее, любил, восторгался ею, в ней все было бесконечно молодо, свежо, невинно. Даже если он представлял себе ее в объятиях какого-нибудь юного шалопая, то в душе прощал ее, внушал себе, что ей, вполне созревшей, позволительны невинные эротические игры, ласки – любые. Ведь все, чем она занимается со своими ровесниками –

лишь дань ее возрасту, ее разбушевавшейся весенней крови, темпераменту, а потому все это несерьезно, неважно. Только с ним, с опытным и сдержанным до поры до времени мужчиной, она раскроется полностью, почувствует себя женщиной и расцветет.

– Что-то так пить хочется! У тебя нет случайно твоего лимонада? Ну, того самого, который ты делаешь на даче?

– Есть.

Он был счастлив, что есть лимонад – целый графин, он еще не разведен водой, концентрированный, свежий, кисло-сладкий и душистый, как раз такой, который не стыдно подать Оле.

Она расположилась в кухне, возле окна. Села, положив ногу на ногу, желтый сарафан смялся и задрался, оголив бедро. Юдин готов был зажмуриться от этого ослепляющего, восхитительного зрелища, он пролил лимонад мимо стакана, чуть с ума не сошел, увидев гладкую, слегка тронутую загаром нежную кожу бедра, коричневый треугольник голой ляжки, уходящий в черноту плетеного стула, густую соблазнительную тень начала ягодицы.

– Конечно, я должна извиниться. Так глупо все вышло с этим днем рождения! Вазу разбила. Расстроилась ужасно! Потом представила, как я прихожу с этими осколками, извиняюсь, все на меня смотрят… не знаю, что со мной случилось. Настроение – великая вещь! Мы порой недооцениваем его. А напрасно.

Он знал, чувствовал, что это был простой набор слов. Дежурный набор слов. Она что-то недоговаривала.

– Может, ты припасла меня для кого-то из твоих подружек? – попробовал он пошутить.

– Нет, глупости! – искренне, как показалось ему, возмутилась она. – Еще чего!

Ты мне самому нужен – читалось в ее тоне, и Юдин возликовал.

– Ты не мог бы найти чистое полотенце, намочить его и принести мне, чтобы я протерла им лицо, шею, плечи. Такая жара! Уф…

Он поднялся с готовностью пылкого любовника исполнить любое желание своей возлюбленной, помчался в спальню, открыл комод, достал полотенце, потом в ванной комнате намочил его холодной водой.

Когда он вернулся, она сидела на диване, такая близкая ему, дорогая, с покорным выражением нежного и давно родного ему лица, и тени, тянувшиеся из зеленых – от замершего за окном долгого тополя – распахнутых окон, переливались на ее голых плечах.

Он подошел, протянул полотенце.

– Сам, – сказала она каким-то незнакомым ему тоном, словно предлагала ему не прикоснуться мокрым полотенцем к ее разгоряченному жарой телу, а раздеть ее, уложить на диван, как будто она только что позволила ему сделать с ней все, что ему хочется.

Он присел рядом с ней и принялся гладить полотенцем (а оно, шершавое, мокрое, с трудом двигалось по горячей коже) по ее плечам.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она, сомлевшая

от этой сладкой тишины, от этого любовного молчания.

– Оля… Ты же знаешь… – сказал он, горло его пересохло, он с трудом глотал, дышал. Он изнемогал от желания.

Она после его слов как-то сразу выпрямилась, подставила ему лицо, приподняв голову, совсем близко к его лицу, и томно закрыла глаза. Как для поцелуя.

Он не мог не охватить ее лицо своими дрожащими руками, как людоед, собирающийся с аппетитом полакомиться ее нежной кожей, не мог не поцеловать ее в пылающие жаркие губы. Она не ответила, только часто задышала, а он уже не мог остановиться и продолжал целовать ее, придерживая ладонями теплый шелковый затылок, скользя пальцами по волосам.

– Послушай, – задыхаясь, прошептала она, мягко пытаясь оттолкнуть его от себя. – Послушай, Максим… Что мы делаем?

– Сиди спокойно, – произнес он между поцелуями. – Ну?

Наконец он отпустил ее. Она машинально вытерла тыльной стороной руки распухшие и влажные от поцелуя губы и отвернулась.

– Мы не должны были этого делать.

– Мы никому и ничего не должны, – возразил он.

– Ты – мой крестный. Папин друг. У нас с тобой ничего не может быть.

– Почему ты так решила? Я слишком стар для тебя?

– Не в этом дело. Думаю, мои этого не поймут. А скрываться я не собираюсь. Я не преступница, понимаешь?

– Но тебе же хорошо со мной?

– Да… Но понимаешь, хорошо – и как-то страшно.

– Со мной?

– Нет, вообще страшно. Я не знаю, что со мной творится.

– Просто ты испытала сильное чувство. Это нормально, это хорошо, это просто волшебно! Мы же знаем друг друга так давно. Ты видишь меня очень часто, ты все обо мне знаешь.

– Да. Это так. Ты был для меня хорошим крестным. Но я не знаю, как перешагнуть эту грань. Я боюсь.

– Разве ты еще не перешагнула в своей жизни ту самую грань, о которой говоришь? – Он затаил дыхание, словно сейчас ему представилась редкая возможность заглянуть внутрь ее женской жизни. Он отчего-то заволновался.

– Что ты имеешь в виду? – Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Ничего. – Он слегка качнул головой, делая вид, что ответ его не особо-то и интересует.

– А… Ты об этом… Да, перешагнула. Ты же видел его. Его зовут Женя. Он очень хороший и любит меня. И вообще, мы решили пожениться. Не сейчас, правда.

Вот, собственно, и все, подумал Юдин. У нее есть жених, а он тут со своими мужскими желаниями, страстью, планами! Картинка – спящая нагишом Оля на его постели – вместо того чтобы потускнеть, стала, однако, ярче. Может, она хочет, чтобы они были просто любовниками?

– Ты любишь его?

– Не знаю. Но он – мой первый мужчина.

Она покраснела, вздохнула, как девчонка, расстроившаяся из-за порванного чулка. Никакой вселенской грусти или сожаления.

– Я бы хотел быть с тобой… – Ему было трудно выговорить эти простые и такие важные слова. – Но не в качестве любовника, понимаешь? Я хотел бы всегда быть с тобой… Ты могла бы стать моей женой?