Изгнание беса (сборник)
Шрифт:
Он повернулся на каблуках и ушел к себе в комнату.
Больше мы в тот вечер не разговаривали.
И, тем не менее, несмотря на все возражения, я чувствовал некоторую его правоту. Быть выше хама – это, конечно, очень красиво, но одно дело теория, созданная в одиночестве размышления, и совсем другое – когда некое свиноподобное рыло по привычке обходится с тобой, как с недочеловеком. Можно сколько угодно осуждать дуэли, но, получив пощечину, следует взять пистолет и выйти к барьеру. Бывают в жизни моменты, когда отступать нельзя, когда даже самая явная глупость стоит выше рассудка. Потому что это уже не глупость – это достоинство. Слова Геррика меня будоражили. В них было то, чего не хватало мне в моей жизни. И вместе с тем я довольно отчетливо осознавал, что эти правила чести сами по себе, возможно, и неплохи, однако если я буду придерживаться их в повседневной реальности, – например, толкнули в автобусе – сразу же вызвал на поединок, то больше трех дней я в нашем мире не проживу. В крайнем случае, может быть, протяну
Во мне что-то менялось.
И на Геррика этот случай, вероятно, тоже подействовал, потому что, судя по звукам, он весь вечер мерял шагами комнату, останавливался, громко дышал, словно ему не хватало воздуха, сквозь полуоткрытую дверь я видел, что он недоуменно разглядывает свои ладони, а ближе к ночи он, твердо ступая, прошел на кухню и замер в проеме, глядя поверх моей головы:
– Мне нужна твоя помощь!
У меня болезненно чмокнуло сердце. Но я тут же взял себя в руки и ответил:
– Пожалуйста…
– Надо посмотреть одно место. Давай завтра туда съездим…
– Куда именно?
– Тут недалеко…
Геррик опустил глаза, рассматривая меня сверху вниз. Вдруг – мигнул.
– Давай, – сказал я.
4
Следует, вероятно, сказать несколько слов о себе. Правда, насчет себя у меня никогда не было особых иллюзий. Так, мальчишеская романтика, затянувшаяся не по возрасту. Еще в школе мне представлялось, что я предназначен для неких великих свершений, что сверкающая карусель бытия вознесет меня к какой-то исключительной и неповторимой роли. Мне грезились какие-то битвы, где я одерживаю блистательные победы, какие-то выдающиеся открытия, которыми я потрясу весь мир, какие-то сияющие вершины, куда я взойду в результате самоотверженного труда и подвигов.
Однако где эти вершины в нашей жизни? В институт я, недобрав один балл, чуть-чуть не прошел, о чем, кстати сказать, сейчас нисколько не сожалею. Ну получился бы из меня рядовой инженер, ну что – инженеров у нас в стране не хватает? Инженеров у нас, по-моему, несколько сотен тысяч. Мне грозила армия, которая меня, естественно, нисколько не привлекала. Кому это хочется терять два года жизни в казармах? Дрожь пробирала меня при одной только мысли о противогазах и кирзовых сапогах, о побудке в четыре утра и пробежках на шесть километров с полной солдатской выкладкой, о сержантах, которые, конечно же, будут гонять меня в хвост и в гриву, вообще о сугубой бессмысленности времяпрепровождения такого рода. Жизнь есть жизнь, и хочется прожить ее – так, а не в армии. И вот, чтобы не загреметь на два года в пахнущую карболкой мешанину рядовых гимнастерок, я – по совету отца и не без его помощи, разумеется, – пристроился на работу в одно скромное проектно-конструкторское бюро, разрабатывавшее, впрочем, что-то отнюдь не скромное и потому обладавшее льготами для своих сотрудников. Меня быстренько натаскали на какие-то чертежные операции, подучили чему требовалось, заставили зазубрить довольно скучную методичку, и спустя всего месяц я уже довольно уверенно стоял за кульманом, проводя отточенными карандашами линии по рейсшине, меленько отмечая масштаб, вписывая красивым почерком необходимые данные и без особого увлечения видя, как вырастает из-под моих пальцев нечто механически-замысловатое. Интереса к технике я никогда не испытывал. Зато мне действительно дали отсрочку от военной службы на год, а через год, по представлению директора ПКБ, – вторую отсрочку. Я был тогда страшно доволен. Еще бы, перехитрил всех, меня так просто, на голый крючок не словишь! И только спустя некоторое, надо сказать, весьма долгое время я постепенно начал догадываться, что, поступив в это муторное бюро, я, как щенок, оказался в очень примитивной ловушке. Я угодил в невидимый, но чрезвычайно прочный ошейник. Можно было избавиться от него, но тогда меня сразу же заберут в армию. Можно было не избавляться, но что же тогда – всю жизнь провести в ошейнике? Выхода из этого тупика я не видел. Поступить в институт? Это с каждым годом становилось для меня все труднее и проблематичней. Я стал ощутимо хуже запоминать необходимый для экзаменов материал: строчки из учебников по физике и математике выветривались уже через полчаса после серьезной, казалось бы, проработки, формулы и уравнения никак не хотели задерживаться в моем сознании, я лишь тупо таращился на бумагу, пытаясь воспроизвести, например, уравнения Максвелла. Главное же, что я отчетливо ощущал всю никчемность этих громадных усилий. Ну – поступлю даже куда-нибудь, ну – повезет, ну – придется еще пять лет зубрить те же формулы, ну – распределят меня потом на завод технологом. Стоит ради этого принимать такие мучения? Что у нас в стране технологов не хватает? Завод – та же армия, только бойцы ее ходят не в форме, а в гражданских костюмах. Надо ли менять шило на мыло: конструкторское бюро на предприятие металлоконструкций? Примерно такие мысли бродили у меня в голове, и потому я не делал попыток вырваться из невидимого ошейника:
Месяц проходил за месяцем, год за годом. Шлепали в Петербурге дожди, шипела вода в водосточных трубах. Бесконечно тянулись мерзлые зимние сумерки. Наступала весна, и бежали по асфальту горячие коричневые от солнца ручьи. Внешне все выглядело нормально. Я ходил на работу и исполнял все имеющиеся у меня обязанности. В выходные читал или ездил, чтобы найти нужную книгу, на книжный рынок. Изредка встречался в компаниях с немногочисленными друзьями. Жизнь – текла и не предвещала ничего нового. Я уже и сам ничего не ждал от нее. И лишь иногда в прозрачные петербургские ночи, – как та ночь, например, когда я впервые столкнулся с Герриком – когда загорался на небе густой звездный творог, когда без ветра таинственно шумели тополя на набережных и когда легкой жутью мерцала вода в каналах, сердце мое пронзала ослепительная тоска, потому что жизнь, как резина, тянулась и не была при этом настоящей жизнью, надежды на свершения отодвигались и выцветали, я, как в тумане, бродил по квартире, не зная, куда себя деть, все у меня выпадало из рук, ничего не хотелось, и я заваливался спать на тахту, зная, что утром меня ждет то же самое.
У меня не было главного в жизни – у меня не было настоящего Приключения. Не важно, в чем оно состоит – в любви или в подвиге. В наши дни это, по-моему, одно и то же. Приключения, от которого кровь начинает шуметь в сердце; которое властно срывает паутину однообразных будней; которое подхватывает тебя и, как лист с дерева, несет в тревожную неизвестность.
Вот, чего мне хотелось бы больше всего на свете. Вот, почему я тогда привел Геррика к себе домой. И вот, почему я не вызвал «скорую», когда он попросил меня не делать этого. Я почувствовал в сентябрьском воздухе вкус Приключения. Меч и перстень с граненым камнем были тому порукой. Мне выпал шанс, и я не хотел упустить его. Впереди у меня был отпуск – целых три недели свободного времени. Я сейчас сам распоряжался своей жизнью. У меня возникало чувство необыкновенной свободы. И потому, когда Геррик сказал, что ему нужна моя помощь, я кивнул и лишь в груди у меня опасно похолодело. Это было именно Приключение, которого я, быть может, ждал всю свою жизнь. Я чувствовал, что отступать мне нельзя. А кроме того, я и не хотел отступать. Я только прищурился под испытующим взглядом Геррика.
Щеки у меня покраснели.
– Давай, – повторил я.
5
– Здесь, – сказал Геррик, оглядывая кишащий прохожими солнечный Невский. – Здесь, вон – в тот дом, вторая парадная…
Он, указывая, незаметно повел подбородком.
Я тоже бросил осторожный взгляд вправо и влево.
Кажется, все было спокойно.
В трамвае, которым мы сюда добирались, Геррика, к счастью, никто не оскорбил. Его, правда, толкали спинами и согнутыми локтями, затолкали, в конце концов, в самый угол, прижав к поручням. Но, по-видимому, это он не воспринимал как оскорбление. И сейчас, стоя на углу Невского и Садовой, мы тоже, вероятно, не выделялись. Любопытствующих глаз я, во всяком случае, не ощущал. Лишь охранник в пятнистой форме у дверей крупного универмага посмотрел на нас, скорее всего по обязанности, и отвернулся.
Внимания мы не привлекали.
И все равно мне это не слишком нравилось.
– Другого места найти не могли? – спросил я. – Посмотри: сколько народу…
– Это не я выбирал, – объяснил Геррик. – Квартирьеры наши считали, что здесь будет лучше. У них – свои требования к проживанию. К тому же далеко не любое место подходит. Существуют «мертвые зоны», в них переход невозможен. – Он поправил плащ на сгибе руки, скрывающий неизменный меч. – Ну что, пошли?
Тут же у тротуара затормозила машина, обтекаемая, как жук, с затененными стеклами, и оттуда вывалились несколько крепких парней, наподобие того, что пристал к нам вчера в магазине: коротко стриженные, в свободных спортивных костюмах, стянутых шнурками по поясу.
Передний сказал коротко:
– Фуфло на фуфло. И чтобы мне – без гармидера…
– А повыпендриваться? – спросил кто-то с нехорошим смешком.
– Зачем тебе повыпендриваться?
– А чтобы знали…
– Обойдешься, – сказал первый парень.
Плотной деловой группой они двинулись в торговый подвальчик. Мне показалось, что там сразу же наступила нехорошая тишина. Такая тишина обычно заканчивается криками и оживленной стрельбой. Впрочем, парням от этого – одно удовольствие. Интересно, откуда они только повылезали? Какая-то совершенно новая раса людей.
– Пошли-пошли… – поторопил меня Геррик.
Мы остановились у двери, почти сливающейся с проеденными копотью стенами, Геррик, прильнув вплотную, набрал код на запыленном замке, и сразу же сумрак, напитанный кошачьими запахами, охватил нас со всех сторон. Все-таки удивительное явление – наша страна. Вот Невский, вылощенный до блеска, слепящий витринами, с шатающимися по нему туристами и тут же, буквально в двух шагах, – кислая кошачья вонь, разбитые лампочки, перила, с которых содрана деревянная облицовка. Никогда этого не понимал.