Изгнанник
Шрифт:
Но в общем и целом дела вошли в привычную колею. Несчастные случаи больше не преследовали государя, и Шани вернулся к своему обычному образу жизни, тихому, спокойному и почти затворническому. Он по-прежнему вел занятия в академиуме, допрашивал ведьм и еретиков, определяя степень их вины и наказания, покупал новые книги в свою библиотеку – словом, не делал ровным счетом ничего предосудительного, однако надежные люди из разных слоев общества докладывали, что о персоне декана инквизиции ходят очень занимательные разговоры. Девушку, с которой Шани появился на балу Встречи зимы, в тот же день определили к нему в любовницы, с уточнением, что это всего лишь одна из множества фавориток, которых к началу календарной весны народ насчитал уже около десятка. Размеры
Драматург Дрегиль, в частности, был свято уверен в том, что Шани спихнул брата в поход и примеряет владыческий венец втихаря. Об этом декану донесли не далее как вчера.
– И что вы предлагаете? – заносчиво спросил Дрегиль. – Изуродовать пьесу? Полностью изменить авторский замысел? Раздавить самую суть моего таланта?
– Знаете, нарисовать на мосту срамной уд – это еще не талант, – поддел его Шани. Весной Дрегиль отличился тем, что вместе с товарищем изобразил на разводном мосту через реку Шашунку помянутый выше орган, причем во всех анатомических подробностях. Стоило мосту поднять крылья, как занимательная картина оказывалась напротив окон госпожи Фехель, которая отвергла чувства драматурга: наверно, для того, чтоб гордячка воочию видела то, чего лишилась, и с досады кусала локти до старости. – И, раз уж на то пошло, то в этой пьесе, – он положил ладонь на рукопись и жестко произнес: – Таланта не видно. Замысел вторичен, рифмы плохи. И поверьте мне как специалисту – ведьм ловят совсем не так. Над вами смеяться будут.
На Дрегиля было жалко смотреть. Он кусал губы и готов был совершенно не по-мужски разрыдаться.
– Вы не понимаете, – произнес он хорошо поставленным трагическим голосом. – Все это чушь: рифмы, образы… Важна самая суть, которая поразит зрителя. Я знаю, как достать из их сердец то, что они таят от света.
«Только не смеяться», – подумал Шани и произнес:
– А когда в первом акте со сцены в зал летят портянки – это, простите, из сердец вынуто? И таится от света?
– Ваша неусыпность, – подал голос режиссер и хозяин театра, который сидел чуть поодаль и до этого момента молчал и слушал. – Но что же нам тогда делать? На античные пьесы публика уже не идет. Никому не хочется в сотый раз смотреть, как неистовая Оранда зарубает языческого князя. Я и сам вижу, что наш Дрегиль бездарь та еще, – драматург вскочил и, задыхаясь от гнева, хотел было разразиться проклятиями, но режиссер со свирепым выражением лица показал ему кулак. – Сядь и сиди. Не можешь написать как следует, так послушай. Ваша неусыпность, что вы посоветуете? Актерам не плачено с прошлого месяца, Дрегиль уже обещал им пьесу, и в противном случае они просто разбегутся и разорят меня. Как быть?
И будто бы невзначай он провел рукой по довольно увесистому кошельку на поясе. Дескать, возьми денег, добрый человек, а мы уж тут разберемся и с рифмами, и с портянками. Шани сделал вид, что не заметил его жеста, и спросил:
– Дрегиль, да зачем вы лезете в политику? Знаете прекрасно, что я эти ваши измышления зарублю на корню, а все туда же. Напишите о любви, о страданиях, люди поймут вас гораздо лучше, чем вот это, – Шани перевернул несколько страниц рукописи и прочел навскидку: – «Все душат нашу волю, и слова не дают, а кто захочет правды, того на костер ведут?» И не в рифму, и не складно. И неправда, раз уж на то пошло.
Пьеса была полна подобных перлов. Режиссер басовито захохотал. Дрегиль вконец разобиделся и отобрал рукопись, видимо опасаясь, что ее в итоге определят в отхожее место.
– О любви? – выдавил он. – И что нового можно сказать о любви? Сплошные напластования пошлости и банальщины. Все, что можно, давно сказали античные авторы, а античности народ уже полными ложками поел. Или вы можете подарить мне сюжет?
Шани улыбнулся и потер переносицу, вспоминая: детство, родительский дом, толстая бумажная книга с картинками и голос матери… Картинка оживает, и девушка в белом платье выходит на балкон, а над ней светит полная луна, заливая цветущий сад расплавленным серебром. Девушку ждут…
– Отчего же нет? – сказал он. – Могу. Начать можно примерно так: «Две равно уважаемых семьи в Вероне, где встречают нас событья, ведут междоусобные бои и не хотят унять кровопролитья».
Режиссер и драматург посмотрели на Шани с одинаково ошалелым выражением, от удивления вылупив глаза и раскрыв рты. Дрегиль слепо шарил в поясной сумке, выискивая клочок бумаги и изгрызенное перо.
– «Друг друга любят дети главарей, но им судьба подстраивает козни, и гибель их у гробовых дверей кладет конец непримиримой розни», – продолжал Шани, с удовольствием наблюдая за эффектом, произведенным его «импровизацией». – Помилостивей к слабостям пера: грехи поэта, то есть ваши, дорогой Дрегиль, выправит игра… Юношу назовите, к примеру, Ромуш, а девушку Юлета. Они любят друг друга, а родители против. В конце пьесы юноша покончит с собой, а девушка умрет от горя. Например.
Режиссер пихнул Дрегиля под локоть.
– Пиши давай! Такой сюжет!
– Ну вот, а вы говорите, что ставить, что ставить, – передразнил Шани. – Идей и сюжетов тысячи, думайте. И обращайтесь: я по долгу службы столько этих сюжетов видел, что Античность мы и догоним, и перегоним.
В это время скрипнула дверь, и в зал заглянул растрепанный гонец инквизиции. Увидев Шани, он сорвал с лохматой головы шапочку с пером и поклонился.
– Ваша неусыпность, простите, что беспокою, – проговорил гонец, – но там ведьму привезли и требуют прямо сейчас ее на огненное очищение отправлять. Дескать, очень зловредная.
– Бей ее! Бей! Чего смотришь?
Заплечных дел мастер по имени Коваш, огромный, уродливый и угрюмый, мрачно смотрел на крикунов и ничего не делал. Он подчинялся напрямую Шани и без его приказа и пальцем бы не дотронулся до лежащей на полу девушки. Ведьму приволокли родственники скоропостижно скончавшейся почтенной лекарицы Мани, изрядно помутузив девчонку по пути. Сейчас родня толпилась в дверях пыточного зала и советовала Ковашу приниматься за дело, давая практические рекомендации по пыточному ремеслу. Коваш вдумчиво перебирал инструменты в своем ящике и даже не смотрел в сторону советчиков.
– Дядя, а посади ее в железную бабу! И костерком понизу!
– А можно еще вон на ту деревяшку. Как раз пополам растянет.
– Слышь, дядя! А вон теми крюками ее приголубь пару раз! Чтоб неповадно было порчу наводить на порядочных людей!
– Я тебе не дядя, – подал голос Коваш и выразительно посмотрел на самого крикливого советчика. Тот поутих, но вскоре снова принялся рассуждать о том, для чего нужны вон те вилы и вон та распялка, и как бы их применить к наказанию зловредной ведьмы, желательно прямо сейчас.
Войдя в помещение и отряхивая шляпу от мокрого снега, Шани некоторое время слушал эти богоугодные советы, удивляясь народной фантазии и безжалостности, а потом рявкнул:
– А ну вон отсюда все! Устроили тут базар! Вон!
Родственники покойной обернулись и собрались было дружно послать Шани по матери, но затем, увидев под плащом официальную инквизиторскую рубашку-шутру с алыми шнурами и сообразив, что перед ними не абы кто, а серьезная персона, дружно сняли шапки и поклонились.
– А мы ничего, ваша милость, – елейно промолвил один, высоченный крепыш с изъеденным оспинами лицом. Он комкал в руках шляпу и старался не смотреть декану в лицо. – Мы ведьму приволокли. Загубила она мою матушку, гадина. Вон валяется, падаль. Вы уж покарайте тварину по всей строгости закона.