Изгои
Шрифт:
По пустому коридору раздалось эхо одиноких шагов. Темень за окном давила на глаза. Когда дверь в туалет захлопнулась, внутри раздался какой-то шум.
Плотная тряпка туго, обжигая кожу, обтянула рот, тёмная повязка скрыла от глаз происходящее. Руки, как ни вырывайся, оставались за спиной. Цепкие лапы сжимали запястья до боли в ушах. Что-то тяжёлое ударило в живот, очистив разум от любой мысли. Следующий удар пришёлся в грудь, сразу под ключицей. Всё, что выше шеи, не пострадало, остальное же тело попало под бомбёжку кулаками. Грудь загорелась ненавистью к невидимым обидчикам, сердце заколотилось, как погремушка,
Лицо горело душевной болью и ненавистью, тело, лишённое сил, не желало двигаться с места. Руки и ноги разлеглись на холодном полу туалета неподъёмными мешками. Карие глаза растеклись солёными ручейками по щекам. Сознание нарисовало картину, напоминающую о детстве.
В тот день любимый сад Валиссы сиял голубизной лучей Центавры. Фиолетовые пиамы красовались своими острыми треугольными лепестками, устремлёнными в небеса. Запах этих дневных цветов рисовал языку вкус персиков, готовых лопнуть на глазах от своей спелости. Мать могла часами сидеть на коленях возле пиамов, наслаждаясь их существованием. Длинные брюнетчатые волосы едва не касались земли, нежно лаская поясницу женщины.
– Мамочка, что ты делаешь? – голова маленькой Кикки едва выглядывала над природной красотой сада.
Взрослая рука мягко взяла за плечо, направила к себе.
– Смотри, Кикки, – шептала Валисса дочери, нежно щекоча ухо своим дыханием, – как прекрасны эти цветы! – девочка впервые слышала в голосе матери такое опьянённое восхищение, – Днём, при свете Центавры, фиолетовые лепестки тянутся в небо, к теплу своей родной звезды, которая дарует им жизнь и свою любовь. Ночью же, когда над головой хозяйничает холодный Лодо, пиамы закрывают ото всех свою красоту, пытаясь насладиться нежностью недавнего тепла, чтобы хоть как-то скрасить тёмное время расставания с Центаврой-матерью, – указательный палец женщины, украшенный брачным кольцом, аккуратно поднял один из лепестков пиама, явив глазу тусклую желтизну обратной стороны лепестка.
– Как красиво… – увлечённо проговорила Кикки, наблюдая за любовью матери к цветку.
Остывающий холод между ног напомнил Кикки о реальности. Даже сейчас девушка не понимала слов матери, сказанных, казалось, целую вечность назад. Ясно было только одно: Валисса невероятно любила те цветы.
– Кикки! – послышался приближающийся бег за спиной, – Кикки, что… – дверь открылась, пролив искусственный свет электрической лампы в тёмную коробку туалетной комнаты, – Что они с тобой сделали… – изумлённое лицо подруги вновь поразило сердце обидой.
Щелчок по выключателю раскинул светло-голубой свет по зелёному пространству, совсем как в центавренные зимние деньки. Довольно высокая, для пятнадцати лет, девушка лежала на мокром, от собственных испражнений, полу. Скользящие потёртости на, неряшливо разбросанной по телу, одежде свидетельствовали об очередной драке, случившейся совсем недавно. Карие глаза мечтательно смотрели сквозь сознание.
Мария Водникова была единственным человеком на пограничном посту «Альс», не считая майора Хагнера, к которому Кикки могла бы обратиться за помощью, как к другу. Автера не всегда соглашалась с мнением подруги – это работало и в обратную сторону, но по части поддержки девушки не сомневались друг в друге.
– Давай, Кикки, поднимайся, – Мария закинула руки подруги себе за шею, сама же обхватила её спину, помогая встать.
По пути в душевую обе девушки не проронили ни слова. Убедившись что подруга искупается, Мария отправилась за свежей формой для Кикки, отправив испачканную в стирку. – Подшить кое-где тоже не помешало бы, – подумала Мария, глядя на следы драки, растёкшиеся по одежде небольшими рванинами и потрёпанными креплениями пуговиц.
Расслабляющая вода душа нежно обняла Кикки своим теплом, успокоив разум. Недавние гнев и ненависть ушли, оставив лишь обиду. Почему это произошло? – Почему они так гадко обошлись со мной, – тихий шёпот мыслей прокатил по щекам невидимые, под градом льющейся из душа воды, слёзы. Этот шум… вода такая громкая…
Посеревшее от туч небо не переставало обливать землю холодным осенним дождём. Стук тысячи капель по окну был слышен даже снаружи, на высоте кроны дуба. Отсюда отец больше походил на какого-нибудь мелкого зверька, чем на двухметровую дылду.
– Кикки, слезай уже с дерева и пошли домой! – щурясь, от бьющей по глазам воды, прокричал Ибрад сквозь дождь.
– Я теперь здесь живу, я же дикая! – обиженный голос девочки, сквозь дрожащие от холода губы, долетел мышиным писком до ушей мужчины.
– Дочка, хватить уже, давай спускайся, замёрзнешь же!
– Мне не холодно! – через стук в зубах выкрикнула Кикки.
– Правда? А я вот уже начинаю мёрзнуть, – поёжился Ибрад.
– Ну и ладно! – отмахнулась девочка.
– У тебя там, должно быть, тепло, можно я погреюсь? – подходя ближе к дубу, выкрикнул отец.
– Нет! Это мой дом и здесь ТОЛЬКО я живу! – изо всех сил надрала глотку Кикки.
– Я тогда хотя бы здесь присяду, – приземляясь на промокшую траву между выступающих корней дерева, едва слышно проговорил мужчина.
– Нет, я не разрешаю! Уходи отсюда! – крикнула вниз девочка сквозь стучащие заледеневшие зубы.
– Тогда спустись и прогони меня.
Кикки отползла от края массивного сука, на котором поселилась. – Вот ещё, думает, что я совсем ничего не соображаю, раз ещё маленькая, – обидно пробурчала в голове девочка, отвернувшись от отца, сидящего под деревом, – Пускай там торчит, раз ему хочется, никогда отсюда не уйду! – сжавшись в клубок, чтобы хоть как-то скрасить теплом промёрзшее под дождём тело, подумала Кикки.
Согревающий душ продолжал нежно гладить голову и спину. Возникшие сами по себе воспоминания усилили обиду, поразившую разум.
– Почему ты тогда не ушёл… – тихий шёпот растворился в льющемся шуме, – Почему остался, почему?! – горькие слезы водопадом потекли по лицу, тут же сливаясь с бесконечной тёплой водой.
– Кикки? Я тебе оставлю тут в предбаннике форму, – голос Марии пробился сквозь шум душа.
– Хорошо, – слегка дрожащим голосом выкрикнула Кикки, – Спасибо, – едва слышно добавила девушка.