Измена, или Ты у меня одна
Шрифт:
Сергей ощутил в руке холод рукояти, оглядел себя. Он был одет так же, как и все вокруг, в простой воинский доспех, наполовину кольчужный, наполовину пластинчатый. Голову сжимал обручем шлем. Но и это не удивило его значит, так и надо! Значит, и ему надо идти вперед, пробиваться сквозь эти черные ряды. А как же?! Ведь она там!
— Ну, готов? — переспросил Радомысл.
— Готов, — ответил он.
Острия мечей хищно поблескивали почти перед самым лицом. Частокол копий и рожнов загораживал небо. Солнце, отраженное в тысячах начищенных медных касок — ослепило, лишило зрения. Теперь они стояли
Пора!
Он взмахнул мечом. Рванулся вперед. Заметил, как Радомысл отбил копье, направленное в его грудь, спас. И ударил! Со всей силы, со всего размаху. В черной стене образовалось маленькая брешь. Но вновь острия мечей засверкали перед глазами. Стена казалась несокрушимой!
И началось! Он ничего не видел вокруг, ничего не слышал, ничего не чувствовал, кроме надежного плеча Радомысла. Он крушил, он дробил и рассекал эту жуткую, черную, почти нечеловеческую по своему упорству стену. Задыхаясь, обливаясь потом, до судорог в мыш цах, до озноба и ломоты в суставах, он рубил, сек, колол, бил, отталкивал, расшвыривал, сбивал с ног и продвигался, продвигался понемногу вперед! Но и его били, и в него вонзались десятки мечей и копий, и его секли, рубили, валили наземь, давили… и ничего не могли с ним поделать. Он шел и шел вперед! И уже не понимал, сон ли это или явь, все перемешалось, все спуталось в голове. Одно знал и чувствовал правда за ним, справедливость на его стороне, а стало быть, нет ему преграды! И не будет!
Солнечный свет замелькал сперва неясно, будто в конце туннеля. Надо было выдержать, продержаться последние минуты. И он с утроенным напором рванул вперед. Только вперед!
— Ну, осталось совсем немного. Крепись! — поддержал Радомысл. И пропал, отступил, оставив его одного.
Но теперь он и сам мог прорваться, теперь он верил в себя, в свои силы, в свою звезду.
Когда последний из стоявших на его пути рухнул, коротко взмахнув боевым топором, повалился под ноги, Сергей остановился. Отбросил меч. Теперь он не был ему нужен. Он даже не стал оборачиваться назад, зная, что там нет никого: ни врагов, ни друзей, ни черной человеческой стены, ни его товарищей-воеа. Он снова стоял посреди огромного луга, залитого солнцем.
И снова, но теперь почти рядом, метрах в двадцати, стояла она. Стояла и смотрела ему прямо в лицо. Он зажмурился, сжал руками виски. В ушах еще стоял звон железа и предсмертный храп, гремели еще боевые кличи, эхом отдавался тяжелый топот. Но все это было позади.
Когда он открыл глаза, никакого поля, зелени, солнца не было. Перед ним простиралась снежная равнина, дула, взметая белую пыль, поземка, виднелся вдалеке лес.
Но Люба все так же стояла в двадцати метрах от него, посреди бескрайнего снежного поля. Она была одета в легонькое ситцевое платье. Ветер играл податливой материей.
"Как же ей не холодно?" — подумал Сергей. И снова сделал шаг вперед, затем второй. Он видел, что она не ежится, не дрожит, не прячется от ветра. Лицо ее румяно и спокойно. "Ну, конечно же, это ведь сон, — вспомнилось ему на мгновение, — во сне всякое бывает!" Но он тут же забыл об этой мысли.
Сам он холода также не чувствовал, тело было разгоряченным. Сердце билось чаще обычного, словно подталкивая вперед. Но Сергей не давал себя обмануть, не ускорял шага.
Неожиданно перед глазами его взвился белым столбом снежный буран. И тут же расстаял, рассыпался, будто и не было его. Но на том месте осталась стоять фигура человека, смутно напоминавшая кого-то.
Сергей подошел ближе, вгляделся. Между ним и Любой стоял Николай.
— Ты не хочешь меня пустить к ней? — спросил Сергей. — Зачем ты появился здесь?!
Николай усмехнулся, но тут же подавил усмешку и побелел лицом. Чувствовалось, что он превозмогает себя.
— Нет, я не стою между вами. И ты это знаешь! — ответил он. — Иди к ней. Ну что же ты? Иди!
Он протянул руку в сторону Любы, отступил на несколько шагов и растворился в снежной белизне — так же неожиданно, как и появился.
— Не держи на меня зла! Я никогда не желал тебе плохого! — крикнул Сергей туда, где только что был Николай. — Прощай!
Но его никто не услышал.
Он сделал еще несколько шагов. Теперь все было наоборот — каждый шаг, каждое движение стремительно приближало его к Любе. Через несколько мгновений он стоял перед ней, вглядываясь в бездонные глаза.
— Вот мы и рядом, — проговорил он, еле шевеля губами.
Она улыбнулась ему в ответ еле уловимой улыбкой.
Глаза ожили, наполнились блеском. Она не открыла рта, даже не разжала губ.
Но Сергей отчетливо услышал ее слова:
— Глупый, я всегда была рядом с тобой.
"Как же так? — подумал Сергей. — Всегда рядом? И эти четыре месяца тоже?!" Он уже не стоял посреди заснеженного поля. Он лежал на верхней полке мчащегося поезда. Лежал, закинув руки за голову, слегка покачиваясь в такт движению, поддаваясь гипнотически мерному постукиванию колес. Будто и не спал.
В купе было по-прежнему темно. Сергей потерял счет времени — сколько оставалось до рассвета, он не знал. Но это было неважно. Он чувствовал, что теперь не заснет до самого утра, что будет вот так лежать, прислушиваясь к перестуку внизу и к биениям сердца в груди.
Почти фазу же возникло непреодолимое желание взять лист бумаги, ручку и написать письмо ей. Но ничего под руками не было, да и какое письмо в такой темнотище. И Сергей принялся сочинять его мысленно — переложить на бумагу и отправить всегда успеется.
Письмо получалось длинным и путанным. Чего в нем только не было: и признания, и раскаяния, и прощения, и обещания, и воспоминания, и грезы о будущем — все мешалось одно с другим, наслаивалось, переплеталось, свивалось в клубок и снова распрямлялось. Ни конца ни края этому мысленному посланию не было, а Сергей все сочинял и сочинял его, будто рука уже водила пером по бумаге. И все длиннющие предложения и многосложные обороты, переплетенные меж собой, будто звенья одной бесконечной цепи, сплавлялись в единое и бесхитростное, совсем простенькое и уже звучавшее после первых слов, но, пожалуй, наиболее важное во всем этом письме признание: "Ты у меня одна…" Вместе с первыми лучами выползающего из-за горизонта солнца он понял: совсем и не надо писать длинного письма, объясняться, раскаиваться и прощать, убеждать и молить. Достаточно будет этих четырех таких коротких, но слитых воедино слов.