Измена
Шрифт:
Обедаем в небольшом испанском ресторанчике – любимая нами паэлья, которую тут готовят не хуже, чем в Испании, и сангрия – холодное красное вино, в котором намешаны свежие фрукты. В зале пусто. Позже пара танцоров станет танцевать фламенко. Танцуют они замечательно, но начнут через пару часов, когда мы уже уйдём. Мне хочется дождаться выступления, но пока рано говорить, что я был здесь всего две недели назад, разговаривая с Виктором, глядя ему в глаза и понимая, что вижу его в последний раз…
1.4. Вадим и Виктор
Португалия,
Виктор постарел, и это бросается в глаза. Заказываем жаркое. Мы оба исповедуем закон о неприятии спиртного во время работы, поэтому к мясу просим минералку. После еды, благодушно откинувшись на спинку стула, закурив сигарету и лениво поглядывая на танцующую пару, я спрашиваю, не отводя глаз от танцующих:
– Виктор, а в каком году он умер? И как?
– Кто?
В голосе Виктора непонимание. Если бы я хоть в чем-то сомневался, то решил бы, что искреннее. Хотя, возможно, до него в первый момент на самом деле не дошло, о ком я спрашиваю – слишком неожиданный у меня вопрос.
– Он. Лансер.
– …
Виктор молчит. Он мог начать игру: Вытаращить глаза. Поперхнуться, закашляться. Удивленно переспросить. Задумчиво покачать головой – мол, надо же до такого додуматься. Мог даже поддакнуть, сказав, что такие версии встречались и раньше, хотя и не в отношении Лансера.
Но Виктор знает, что раз я спросил, значит играть не надо. У нас традиция – друг другу не врать. И задавать вопросы только тогда, когда в ответ нужна правда.
– Ты давно понял?
Замечаю две вещи: во-первых, Виктор перешёл с английского на испанский. Несомненно, чтобы подчеркнуть обращение на «ты» и именно в единственном числе – он не сомневается, что кроме меня, никто ничего не знает. Во-вторых, Виктор вдруг становится как-то более спокойным, как будто гора упала с плеч. Почему? Почему моё знание вдруг вызывает такое облегчение? Почему буквально за секунду этот человек как-будто скидывает ношу, которую носил всю жизнь?
– А ведь тебе, Вадим, дюжина лет понадобилась, чтобы добраться до правды.
– Меньше. Гораздо меньше. Но не хотел взрывать бомбу, которую не я закладывал.
– Может быть, просто выжидал удобный момент?
– Может быть. Только я не Герострат, чтобы переворачивать мир ради славы.
– Брось… Сколько раз уже мир переворачивали. Рухнет правительство, посудачат газеты, упадут акции… Как там твой Глеб говорил? Лишний раз миру перевернуться только полезно?
– Виктор, перестань. Мы оба прекрасно понимаем, что станет с мировым порядком, если правда вылезет наружу.
– Ты уже заголовками передовиц вещаешь. Как в вашей песне: «Эту правду не задушишь, не убьешь»?
– Это не наша песня, её в Союз Ив Монтан привёз.
– Какая разница. Пели-то вы.
– Придумали-то французы.
– Ну, даже если мировой порядок рухнет, не французы займут верхнюю ступеньку…
– Не французы.
И не мы. Арабы? Китайцы? Бразильцы? Зачем гадать. Я молчал, потому что не хотел потрясений.
– Вадим, Вадим…
А теперь ты внезапно осознал, что молчание – это преступление.
– Виктор, Виктор, не говори красиво… Я же задал вопрос: «Давно он умер? И как?»
Опять молчание. С дымящейся сигаретой. Точно такое же, как молчание многолетней давности. Только тогда, в беседе на эту же тему, делал длинные паузы и курил полковник Голиков, а сегодня – Виктор Фуэнтес, американец, сотрудник ЦРУ, мой напарник.
В 1991 Глеб чувствовал странности, но воспринимал ситуацию, как обычное рабочее задание: Надо подготовить для передачи американцам досье с материалами по убийству их президента. В качестве жеста доброй воли. Для налаживания отношений. Для зарабатывания очков в большой политике. Собрать досье по крупицам из кучи архивов – военных, партийных, гэбистских, газетных. Из разных регионов, уровней, отраслей. Порыться в хрупких страницах. Отбросить хлам, придать материалу солидности, весомости и значимости, если таковых изначально не окажется. Создать цельную картину, чтобы старый-новый враг-союзник увидел, какими мы стали хорошими и с какой готовностью готовы его порадовать.
Почувствовав странности, Глеб Сергеевич поставил на дело меня. В классических пьесах иногда присутствует молчаливый лакей, споро и незаметно подающий завтрак главному персонажу. Меня Глеб выбрал на роль лакея. Скажем, на роль клерка, если «лакей» звучит обидно.
Работу над делом я начал в декабре девяносто первого. А в феврале две тысячи четвёртого я обедаю в уютном португальском ресторанчике с Виктором Фуэнтесом, моим партнёром из ЦРУ. За эти годы из клерка-лакея я вырос в одну из самых важных фигур в колоде карт, определяющих развитие нашего мира. Но об этом пока никто не знает, кроме меня. В этот момент начинает догадываться и Виктор.
– Лансер умер в 1985 году. В октябре.
– «Акилле Лауро»?
– Ты и об этом догадался?
– У меня были три версии, эта последняя.
– Хм… любопытно, а первые две?
– Сначала я решил, что в семьдесят втором, когда Жаклин покинула остров.
– Логично.
– Однако, когда дошло, что значимые события – скажем, начало развала крупнейшей державы, – должны были обязательно совпадать со смертью Лансера, то стал копаться в восемьдесят пятом. Рим, Вена… «Акилле Лауро»…
– Но ведь могли убрать тихо и незаметно?
– Исключено. Кто отдал бы приказ? Кто исполнил бы? Если в день покушения вы на убийство не решились, то в семидесятых или восьмидесятых – исключено…
– Ты забываешь, что в шестьдесят третьем не было времени на размышления.
– Не забываю. Но тогда, в шестьдесят третьем ещё можно было скомандовать, в крайнем случае, в порыве смелости. А позже… Чтобы президент страны лично отдал приказ об убийстве предыдущего президента, объявленного мёртвым? Никогда! Это даже не импичмент, это падение империи. Понимаю, что Лансер мог тихо скончаться, как самый незаметный обыватель. От рака, в автокатастрофе, упав с лестницы. Но и такая смерть ему была запрещена – всегда найдутся желающие обвинить в убийстве. Остаётся ликвидация чужими руками.