Изначальное
Шрифт:
Отец обычно прикладывал платок к кровоточащей царапине и ободряюще говорил:
– Не дело пропускать такие выпады, иначе когда-нибудь какой-нибудь проходимец вроде твоего учителя насадит тебя на шпагу, как жука на иглу.
После чего он исчезал по своим делам, сын переставал его интересовать.
Пенной волной смывается след на песке, но возникает новый – я с дедом стою на одной из башен замка и смотрю на дубровник, зеленым океаном подступающий к самым стенам.
– Мой отец сажал эти дубки, когда я был в твоем возрасте, – говорит седовласый воин, – и мы были одного
– Дерева выросли быстрее и выше тебя, – отвечаю я, и дед смеется.
Над нашими головами шлепает на ветру родовой штандарт.
– Дед, – спрашиваю я, – а почему на штандарте лев положил лапу на камень?
– Мой дед, – отвечает он, – твой прадед, начал строить этот замок и вышил камень на гербе как символ своего главного вклада на благо рода, сам он был сиротой и считал себя основателем династии. Видишь трубу надо львом, ее изобразил мой отец. Труба короля призвала его на защиту короны, труба короля даровала ему титул.
– За что? – удивляюсь я.
– За особые заслуги перед монархом, он спас жизнь королю в сражении.
– А лев твой? – волнуюсь я.
Дед улыбается:
– Нет, мой – меч, что поверх трубы. Он столь же длинен, как и мой язык, раз я болтаю с наследником так долго, вместо того чтобы заняться делами. Лев – это твой отец, забравший себе земли соседей и наложивший лапу на собранное.
– Ты не рассказал про меч, дед?
– Мне довелось защищать эти стены и, как видишь, не безуспешно. Я пойду, а ты присмотри на гербе место для своего символа, не важно, что ты будешь делать в своей жизни, важно, сможешь ли ты рассказать об этом своим потомкам.
Герцога проняло, его дед подсказал во мраке им же защищенных стен то Слово, которое было самым важным для их рода на протяжении всей своей истории.
7
Погружение во мрак для хозяйки дома значило одно – прекращение перепалки ее сына со Священником. То, что мальчик не умеет себя вести, не было для нее новостью, вечно занятый делами отец, единственной заботой о потомке которого был нанятый учитель фехтования, бессердечный немец, называвший жалкими прутиками все, что не могло причинить вред человеку, и она, воспитанная в строгости, подобающей статусу ее семьи, граничащей порой с жестокостью. Сами, воспитанные суровой холодностью взгляда и жеста, но только не слова, что могли мы, как родители, дать своему сыну, думала Герцогиня, прикрыв глаза руками (в темноте она могла позволить себе расслабиться, отступив от этикета).
Супруг и ей, так же как и сыну, не уделял ни минуты своего времени. Господи, Герцогиня усмехнулась про себя, как мы сподобились на зачатие, ведь его вечно нет рядом. Но даже когда мы вместе, уста его молчат, как были сомкнуты губы отца и матери, считавших, что пустое сотрясание воздуха не достойно их сиятельств, а уж коли нужно что-то донести до ребенка, достаточно гувернантки. Лишь однажды улыбка тронула неподвижные скулы отца, когда она запуталась в подаренном на шестнадцатилетие платье и растянулась на полу при полном собрании гостей, мать же осталась при этом беспристрастной, едва приподняв удивленную бровь.
Юная герцогиня, от рождения утопающая в титулах, украшениях, куклах и ограничениях, была напрочь лишена любви через слово. Ей давали самое лучшее и важное, проявляя заботу и любовь через дары, но не произносили вслух того, чего ждет любой ребенок, любой человек. И она, обделенная сама, став матерью, лишила этого же сына, считая подобный догмат воспитания правильным.
Так просто, думала Герцогиня, улыбаясь при погашенных свечах широко и свободно, я услышала то, что нужно мне и моей семье, прежде всего Виконту, пока еще есть время и мальчик не закостенел в Герцога.
8
Темное помещение для Священника – его стихия. Долги ночи ищущего, не сомкнуть глаз в ожидании, не требуется свет молящемуся, не пугает мрак уверовавшего. Святой Отец знал свое Слово заранее, для него не была тайной та Истина, что вела его по жизненным дорогам.
Сын священника, он с самого детства не ведал и не желал иного пути, как продолжить нести Слово, жить Словом, служить Слову, и ни разу Слово не подвело его, не заставило усомниться в силе и истинности своей, быть может, только тогда …
Священник задумался, воспоминания спустились из-под сводчатого потолка бесшумным, темным пятном.
Он с отцом у кровати умирающей матери. Страшная, неведомая болезнь, съедающая внутренности, выжигающая ткани органов невидимой рукой, несущая боль, нестерпимую, непрерывную, неумолимую. Мама уже не кричит, нет сил, она стонет и искусанные до крови губы шепчут, шепчут, шепчут… но не разобрать слов, выдавленных в полубреду, только одно – «прекрати». Отец, бледнее матери, не смотрит на нее, взор его обращен к иконе:
– Прекрати, она же просит, забери сейчас, не мучай невинную душу, помыслы ее всегда были чисты, а деяния послушны Законам Твоим, так почто Врата Свои открыл столь узко, что телеси входяще корежишь и ломаешь. Не гневи веру мою в Тебя, не испытывай боле, иначе отвернусь и забуду Имя Твое.
Отец падает обессиленный подле кровати, не осознающий сказанного, ждет громов небесных на голову богохульствующего и чудесного исцеления матери.
Мама умирала в муках еще неделю. Отец не расстригся, но проповеди его стали похожи на бестолковое бормотание ученика, вызубрившего, но не понимающего предмета.
Священник оторвался от временной петли, затянувшейся на горле. Благоговейная тишина за столом указывала на то, что все участники были готовы и имели при себе Слова.
– Ваша светлость, – обратился он к хозяину дома, – прикажите слугам зажечь свечи.
В темноте зазвенел колокольчик.
9
Как лакеи перемещались во мраке зала и какими знаками обменивались они в тишине, непонятно, но парафиновые плоды ветвистых канделябров вспыхнули почти одновременно. Гости жмурились, потирали глаза, счастливо выдыхали, «ух» и «ах» слышались то справа, то слева. Задвигались стулья, меняя расслабленные позы на прямые спины и прижатые локти. Званый ужин, стряхнув с себя пелену забавы, вернул статус-кво светского раута.