Изнанка гордыни
Шрифт:
Он не заканчивает. Разворачивается и уходит. Глухой стук двери разносится в морозной тишине.
Я остаюсь совсем одна.
Впору праздновать — я смогла задеть своего тюремщика, но в мимолетной победе нет радости. Смотрю на лужу бледного света под ногами, на спящую черноту за границей башенных стен и хочу выть от безнадежности, от того, как все неправильно. Изнутри растекается тоскливый холод, словно где-то в душе засел кусок льда и жжет стылым огнем. Я падаю на колени, по щекам бежит вода, губы повторяют заученные с детства слова молитвы, а тысячеглазое
Глава 14. Химеры
Intermedius
Эмма Каррингтон
Это странная сделка с чудовищем.
С легендарным чудовищем, которое знает и умеет так много, что даже всесильный лорд-командор вынужден идти к нему на поклон.
Нет, неправильно. Не “идти на поклон”, а “отправить на поклон Эмму”. Потому что ни с кем иным чудовище разговаривать не станет.
Долгий путь пешком через весь город. Эмма снимает дом почти в самом центре, Батлем же выстроен на отшибе, чтобы крики умалишенных не тревожили покой мирных горожан.
Брусчатка мостовой, каблуки оскальзываются на льду, потом замерзшая грязь, лужицы под корочкой льда… Нищие хибары, запах дыма и прокисшего эля.
И тяжелый, ставший привычным дух безумия за квартал до лечебницы. Массивные двери в два человеческих роста, сплошные стены в крохотных окошках под потолком — в такие разве что мышь проскочит. Глухие, мертвые, как лицо покойника.
Ступени в наледи, ветер швыряет горстями снег в лицо, тихий стук, голос мрачноватого детины-привратника “Доброго денечка, мисс Каррингтон”. Коридор кошмаров, вой безумцев справа и слева, попискивание крыс. Запах.
Темная лестница. Фонарь покачивается в руке, бросает тревожные блики на стены, привычное покалывание клыков каменного сторожа.
Камера, разделенная надвое решеткой. Два стула — по ту и эту сторону железных прутьев.
Тихий смешок.
— Ну, здравствуй, Эмма.
Легендарный чернокнижник. Чудовище в человеческом обличье. Узник Батлемской лечебницы. Гениальный маг. Горбун.
Мужчина с насмешливыми и умными черными глазами.
— Доброе утро, Жиль.
— Я подумал — будет лучше, если вы не станете называть меня этим именем, Эмма. Оно будит слишком много такого, чему лучше бы не просыпаться.
— Тогда как мне вас называть?
Смех.
— Джон Доу. Под этим именем я прохожу в их бумагах. Пациент номер ноль. Не поверите, но Батлем построили лишь для того, чтобы лорду-командору было, где держать меня. Мой личный, маленький ад.
Это странные встречи. В начале он всегда берет предоплату.
Не деньгами и не благами. Откровениями и разговорами.
— Вас дразнили в детстве другие дети, Эмма? Называли дурнушкой?
— Нет.
— Фи, как не стыдно врать, маленькая плутовка. Мы же договорились, скрытная мисс Каррингтон — только полная и абсолютная откровенность. С вашей стороны, с моей стороны. Это путь навстречу, и каждый должен прошагать свою сотню лиг.
— Я не лгу, мистер Доу. Там, где я выросла, не было других детей.
— Вы росли в необычном месте?
— Весьма необычном. Эксфордский университет. Мой отец преподавал медицину.
— Потрясающе! Неужели у других преподавателей не было детей?
— Увы. Видите ли, большинство профессоров Эксфорда — монахи из Ордена сыновей Знающего. Им запрещено заключать браки. Считается, что семейная жизнь отвлекает от служения истине.
— Суждение, не лишенное здравого смысла. Но как же дети слуг?
— Мать запрещала играть с ними. Считала, что так я могу нахвататься плебейских привычек. Понимаете, она сама из семьи мастерового. И очень гордилась, что вышла замуж за доктора. А когда я подросла, ровесники не пожелали принимать меня.
“Мышонок” — так называл ее отец. Раньше ей нравилось. Пока дети слуг не начали дразнить “крыской” и она сама себе в зеркале не стала все больше казаться похожей на крысу-переростка.
Мягкая улыбка:
— Значит, я был прав, дражайшая мисс Каррингтон. Вы были изгоем. Печать отверженного, да. Она начертана на вас незримыми буквами. Всякий, умеющий видеть, способен разглядеть ее. Вы — дурнушка и день, когда вы поняли это, стал самым горьким днем в вашей жизни.
— Зачем вы говорите мне это?!
Он задает много вопросов. Личных вопросов. Не оскорбительных, о нет! Хуже. После предупреждения гонфалоньера Эмма была готова к издевательствам, но вопросы узника не о телесном.
Он требовательно спрашивает о самом больном и личном. Выслушивает, мгновенно улавливая недомолвки или откровенную ложь. Когда Эмма рассказывает о тревожном, о стыдном, он никогда не смеется, лишь улыбается — понимающе и мягко. И стыд уходит, оставляя облегчение от того, что тайну можно разделить с кем-то, кто не станет осуждать или насмехаться.
Обидными его высказывания становятся, лишь когда она пытается кривить душой.
— Вы влюблены в милейшего Джозефа, мисс Каррингтон?
— О нет! Совсем нет…
Он откидывается на спинку стула по другую сторону разделенной решеткой камеры. Так, что его лицо совершенно теряется во тьме.
— И не стыдно быть такой маленькой врушкой?
— Я не понимаю, какое отношение…
— Ну, вот и признались. Думаете, любезнейший Джозеф — самая главная и драгоценная тайна вашего сердца? Для любого, кто хоть раз видел вас рядом с симпатичнейшим Джо, все яснее ясного дня. Ах, какая ирония в этой идиоме! Я так давно не был снаружи, что, кажется, совершенно не помню, на что похож ясный день.
— Вы правы насчет моих чувств, Джон. Я признаюсь в них, раз уж мы договорились не лгать. Не думаю, что в любви есть что-то постыдное.
— О да. Особенно в запретной и порочной страсти к женатому мужчине, пылкая мисс Каррингтон.
— Я никогда не позволю себе перейти границу! И не возводите напраслину на мистера Найтвуда — он совершенно не догадывается о моих чувствах!
— Хммм… вы правда так думаете?
Это странная работа. Наугад, наощупь.
— Мы не знаем, какие руны стер и какие добавил этот самонадеянный юноша. Или девушка? Как вы думаете, это могла быть леди?