Изобличитель. Кровь, золото, собака

Неизвестно почему подпоручик Ахиллес Сабуров вдруг вспомнил классические строки:

На берегу пустынных волнСтоял он, дум великих полн…

Решительно не сходилось с окружающей действительностью, что ни возьми. Стоял он не на берегу, а у высоких деревянных перил, ограждавших широкую, добротно вымощенную досками галерею – одно из любимых мест прогулок горожан. Галерея проходила по краю высокого откоса, откуда матушка-Волга и другой берег просматривались на несколько верст в обе стороны. И волны – точнее, безмятежную гладь великой русской реки – никак нельзя было назвать

пустынными. Налево глянь или направо – везде увидишь немалое число речных судов и суденышек. Невеликие буксиры деловито тащили вереницы барж, главным образом, тут и гадать нечего, с зерном – Самбарск славился зерноторговлей с давних времен. Солидные грузовые суда, либо причаливавшие к пристани, либо проходившие мимо, непонятные суденышки, куда-то плывшие очень целеустремленно, рыбацкие баркасы, лодки с отправившимися на водную прогулку праздными горожанами из «чистой публики»…

Слева долетала развеселая мелодия из какой-то оперетки – это от пассажирской пристани, шлепая плицами по спокойной воде, отчаливала «Русалка» – большой и красивый пароход, напоминавший Сабурову иллюстрации к одному из романов Майн Рида – разве что не было таких высоких дымовых труб, как на тех американских кораблях, что устраивали лихие гонки по широкой Миссисипи, как пишут в иных журналах, ничуть не уступавшей Волге по шири. Вот только никакого многолюдства на сей раз на палубах не наблюдалось, они были пусты – но граммофон на корме наяривал во всю ивановскую.

Сабуров усмехнулся без всякой зависти. Самбарск, пусть и губернский город одноименной губернии, насчитывал всего-то сорок пять тысяч жителей, и в некоторых отношениях был маленькой деревней, где любая мелкая новость, ввиду отсутствия больших и интересных, очень быстро облетала город из конца в конец. Так и с «Русалкой». Господа купцы, надо полагать, уже уселись за стол и разлили по первой. Один из самых крупных здешних промышленников и зерноторговцев, Борис Викентьевич Зеленов, заключил весьма крупную и крайне выгодную сделку. Не достигший и сорока лет рослый красавец цыганистого облика (сам он любил прихвастнуть, что у него в роду была турецкая княжна – то вроде было чистейшей воды выдумкой) умел и зарабатывать немалые деньги, и отдыхать и телом и душой. Вот и сейчас, откупив «Русалку» на пару деньков для своей компании, он отправился к Жегулевским горам [1] – с дюжиной приятелей, немалым запасом коньяков и вин – а кроме того, некоторым числом молодых красоток не особенно строгих моральных правил. Об этих красотках, всегда сопровождавших Зеленова с компанией, знал весь город, но пересуды касательно «зеленовских наяд» уже давно приелись и прекратились. Общественное мнение в общем ухаря-купца не осуждало – как-никак он давно вдовствовал, так что никакого нарушения супружеской верности не имелось. Ну и кое-кто, как водится, откровенно завидовал, в том числе и некоторые из сослуживцев Ахиллеса. Но не сам Ахиллес – его как-то все это совершенно не трогало: ни нанятая в полную собственность на несколько дней красавица «Русалка», ни зеленовские наяды, ни все прочие атрибуты купеческого роскошества…

Ну и наконец… Никак он не был полон никаких таких великих дум – они были даже смешны у подпоручика захолустного гарнизона, в конце-то концов. Правда, был некогда один подпоручик захолустного гарнизона, как раз одержимый великими думами, впоследствии оказавшимися отнюдь не пустыми мечтаниями: подпоручик стал императором Франции, на что вряд ли в юности рассчитывал в самых дерзких мечтаниях. То, что кончил он печально, – уже другая тема.

Увы, господа мои… Это было очень уж давно. Безвозвратно минули те шальные времена, когда провинциальные поручики становились императорами,

а сыновья конюхов и бакалейщиков – маршалами, а то и королями. Времена нынче скучные, благонамеренные, без стародавних феерических карьер…

А впрочем, и мыслей, если можно так выразиться, званием пониже великих дум, у подпоручика Сабурова тоже не имелось. Побуждение у него было одно: вернуться к себе на квартиру, послать Артамошку в портерную за полудюжиной пива, сорвать с пакета (находившегося у него сейчас под мышкой) тугую коричневую ленточку бандероли и, налив предварительно полную кружку (вот пиво здесь, пусть и в захолустье, было отменное), развернуть оберточную бумагу и извлечь книгу, немало его интриговавшую, настолько, что он не стал дожидаться, когда она появится у здешних книготорговцев, а выписал из Петербурга.

Вне всякого сомнения, это была не лубочная подделка наподобие тех, что обожает Артамошка, а настоящий, неподдельный Артур Конан Дойль. Вот только название в газетной рекламе… «Возвращение Шерлока Холмса». Сборник рассказов, как уверяла реклама, переведенный целиком. Но ведь всякому любителю книг о Шерлоке Холмсе прекрасно известно, что прошло уже несколько лет с тех пор, как автор (на что его вольная воля, хозяин – барин) безжалостно убил знаменитого сыщика, погибшего в швейцарских горах, в Рейхенбахском водопаде вместе с заклятым врагом, зловещим профессором Мориарти. И вот – извольте видеть. Тринадцать рассказов, как утверждает реклама, Шерлок Холмс вернулся. Вот только как ему удалось вернуться оттуда, откуда никто еще не возвращался? Такое даже Холмсу было бы не под силу. Но ведь вернулся? Ничего, очень быстро тайна получит объяснение…

– Добрый день, господин подпоручик, – раздался за спиной мелодичный и весьма даже знакомый девичий голос.

Ахиллес обернулся. Ну, разумеется, неразлучная парочка, Ванда Лесневская и Катенька Макеева, пусть и гимназистки последнего класса, но сейчас в модных летних платьях выглядевшие взрослыми барышнями.

Зная язычок Ванды, он ожидал сюрпризов. И не ошибся: Ванда, улыбчиво щурясь, сказала нараспев:

– Любопытно бы узнать, что за философские мысли вас обуревают, Одиссей Петрович… У вас сейчас столь байроновский вид…

Ванда прекрасно знала, как его зовут: они были знакомы и даже танцевали на двух балах в Дворянском собрании. Так что запамятовать или напутать никак не могла, юная чертовка… Развлекалась по своему обыкновению. Не перечесть пострадавших от ее острого язычка. Особенно это касалось тех, кто пытался за ней ухаживать с соблюдением всех приличий – Ахиллес, правда, к таковым не относился, но все равно давненько числился среди жертв.

– Правда-правда. Совершенно байроновский вид, Одиссей Петрович. – Она картинно изобразила смущение, коего не имелось ни капли. – Ой, простите, Ахиллес Петрович! Вечно я путаю имена, географические названия и тому подобное, беспамятная…

Ей было весело. Катеньке тоже. Ахиллесу – ничуть, но он не сердился – не мог он на нее сердиться. Глупо и смешно, в конце-то концов, офицеру российской императорской армии всерьез сердиться на гимназистку, известную на весь город язычком без костей. К тому же… Катенька была хороша, но Ванда – вовсе уж очаровательна, златовласая и сероглазая внучка ссыльного поляка. Временами Ахиллесу думалось, что именно так выглядели красавицы-шляхтенки старинных времен, когда в чистом поле сшибалась бешеная конница, и герои Генрика Сенкевича рубились то с татарами, то со шведами, то с казаками.

Невозможно сердиться на таких красивых – в особенности когда шутки, в общем, безобидны. Хорошо еще, что Ахиллес не был в нее влюблен, а вот поручик Басаргин вздыхал по ней всерьез и однажды даже попытался объясниться, но вернулся мрачнее тучи. Подробностями свидания он ни с кем не делился, даже будучи изрядно пьян – но и так ясно: кончилось все тем, что острый язычок Ванды вновь себя проявил во всей красе, и Басаргин оказался в роли Наполеона. С одним немаловажным уточнением: Наполеона под Ватерлоо…