Изобретатель пороха

Один из немногочисленных интеллектуалов, еще существовавших незадолго до катаклизма, был того мнения, что в случившемся прежде всего повинен Олдос Хаксли [1] . Этот ученый муж – профессор той кафедры социологии, что в один прекрасный день перед лицом всего человечества наградила его дипломом доктора, хотя другие университеты закрыли перед ним свои двери, – процитировал на церемонии такие слова из своего опуса «Ночная музыка»: «Для снобизма нашей эпохи характерны невежество и страсть к последнему крику моды. Именно это определяет прогресс, развитие промышленности и социальную активность».

Хаксли, как рассказывал мой друг, любил повторять высказывание одного североамериканского инженера: «Кто строит небоскреб с расчетом на сорок лет, тот – враг строительной индустрии». Если бы у меня было время поразмыслить над рефлексиями моего друга, я, возможно, посмеялся бы или поплакал над его искренним намерением разобраться в сложной взаимозависимости причин и следствий, идей, рождающих действия, и действий, питающих разум. Но в ту пору и время, и идеи, и действия уже не имели никакого значения.

Создавшаяся ситуация в общем была не нова. Разве что создали ее мы сами, люди. Именно это обстоятельство изначально ее оправдывало, делало забавной и всем понятной. Ведь не кто иной, как мы сами ежегодно заменяли старую автомашину новой моделью. Мы сами выбрасывали отслужившие вещи на помойку. Мы отдавали предпочтение тому или другому виду продукции. Здесь иной раз дело доходило до абсурда. Помню, одна молодая покупательница выбрала из всех дезодорантов тот, чей запах, как уверяла реклама, внушает любовь с первого взгляда. Правда, бывали новинки, которые и не слишком радовали. Тому, кто привык к прокуренной трубке, разношенным ботинкам и ностальгическим мотивам старых пластинок, было не просто от них отказаться и подарить старьевщику или отправить на свалку.

Увы, всем было недосуг поинтересоваться, чей дьявольский план стал приводиться в действие или какой взыграл природный фактор, вышедший из-под нашего контроля. До сих пор неизвестно, что вызвало это возмущение вещей, эту божью кару, это наказание – трудно подыскать слово. Началось с того, что однажды ложка, каковой я пользовался за обедом – из чистейшего серебра «Кристоф», – вдруг разломилась в моих руках. Я не придал этому никакого значения и вместо сломанной ложки купил другую, с точно такой же гравировкой, дабы иметь полные приборы на двенадцать персон и впредь не краснеть за сервировку перед гостями. Новая ложка прослужила неделю, за ней сломался и нож. Купленные предметы не продержались и трех суток, развалившись на куски. Тогда я открыл буфет и увидел, что от хранившихся в ящиках приборов остались всего лишь серые острые обломки. Некоторое время мне думалось, что происшествия носят случайный характер. К тому же счастливые обладатели дорогих вещей не считали нужным распространяться о том, что – как позже выяснилось – уже стало повсеместным явлением. Но когда начали ломаться алюминиевые ложки, вилки, ножи из обихода бедняков, в больницах, общественных столовых и казармах, скрывать беду стало уже невозможно. Поднялся общий крик и стон. Промышленность ответила, что ценой огромных усилий может удовлетворять спрос и, если будет нужно, поставлять столовые приборы для ста миллионов семей каждые двадцать четыре часа.

Расчет оказался точным. Моя чайная ложечка – самая дешевая, отныне служившая мне орудием для всех трапез, – после завтрака обращалась в прах. Приходилось с утра становиться в очередь, чтобы купить новую ложку. Насколько я знаю, очень немногие запасались впрок – люди боялись, что сотня приобретенных сегодня ложек завтра превратится в груду металла, и всякая надежда на то, что они прослужат более суток, равнялась нулю. Социальные службы потерпели полный крах, никто не мог рассчитывать на их поддержку, а общественное ностальгическое движение «За возврат к обычаям древних викингов» не нашло отзыва в сердцах сограждан и вскоре зачахло.

Подобная, в известной степени любопытная ситуация длилась месяцев шесть. Однажды утром я заканчивал свою ежедневную чистку зубов. И почувствовал, как щетка во рту превратилась в пластиковую змейку, которую я затем по кусочкам выплевывал. Такого рода странности стали регулярно повторяться. Помню, когда в тот же день я зашел в своем Банке к начальнику, его бюро уже распалось на стальные ящики, его гаванская сигара пыхтела и крошилась, и даже чеки в руках беспокойно дергались… По дороге домой мои ботинки полностью развалились, и мне пришлось продолжать путь босиком. До своих дверей я добрался практически полуголым: от костюма остались одни лохмотья, с галстука соскользнули все его цвета и мотыльками запорхали вокруг меня. В глаза бросились и чудеса на улицах: автомобили вдруг ни с того ни с сего останавливались, и пока водители возились с мотором, машины тряслись в облаках красного дыма, а куртки водителей, вонявшие потом и дешевым мылом, обращались на их спинах в сплошную рвань. Желая отвлечься от неприятного зрелища, я стал глядеть на проезжавшие машины. Оказалось, что улицы запружены несусветными диковинами: первобытный «Форд-Модель Т», какая-то развалюха 1909 года, старая «Тин-Лиззи», непонятный ящик на гусеничном ходу и другие допотопные драндулеты.

С этого вечера началась настоящая осада магазинов готового платья и мебели и автомобильных агентств. Продавцы автомобилей уже предлагали – что наталкивало на некоторые размышления – готовую «Модель Супер-Завтра», тысячи единиц которой разошлись за считанные часы. На следующий день все агентства объявили о начале продажи «Модели Супер-Послезавтра», а реклама оповещала горожан, что предыдущая модель – которой, впрочем, уже не грозили тлен и ржа – вышла из моды И новые лавины покупателей хлынули в автоагентства.

Здесь я должен внести некоторую ясность. Все упомянутые мною события, истинное значение которых так до конца и не оценено, не вызывали у людей удивления или раздражения, а, напротив, встречались с энтузиазмом, порой с восторгом. Фабрики работали в полную силу, с безработицей было покончено. Громкоговорители на каждом углу разъясняли смысл новой промышленной революции: доходы от свободного предпринимательства энергично устремляются на рынок, растущий не по дням, а по часам; частная инициатива, отвечая потребностям спроса, радостно удовлетворяет любые прихоти человека; разнообразие товаров потребления, обусловленное постоянным их обновлением, обеспечивает богатую, здоровую и свободную жизнь. «Карл Великий умер, так и не сменив своих носков, – вещал один рекламный шит, – а вы умрете со свежими Эласто-Платекс на ногах». В выигрыше были абсолютно все. Люди работали в промышленности, получали огромные деньги и тратили их, ежедневно заменяя приходящие в негодность вещи новыми. Подсчитано, что только в моей общине каждые восемнадцать часов находились в обороте – в ценных бумагах и наличными – более двухсот миллионов долларов.

Сельское хозяйство пришло в упадок, но его продукция была соответственно замещена продуктами химической, деревообрабатывающей и энергетической промышленности. Мы стали есть витаминные пилюли, капсулы и гранулы, следуя строгим врачебным предписаниям, предупреждавшим о том, например, что их надо предварительно обжаривать или потреблять в обертках (таблетки, покрытые воском, выскальзывали из пальцев).

Честно признаюсь – я без труда приспособился к обстоятельствам. И впервые меня охватил ужас лишь тем вечером, когда я вошел в свою библиотеку. Там по всему полу этаким чернильным крапом разметались буквы из моих книг. Быстро перелистав несколько томов, я убедился, что их страницы белым-белы. Вокруг звучала печальная невнятная музыка. Едва я попытался различить голоса букв, как они тут же сгорали. Оставались лишь кучки пепла. Пришлось выйти на улицу, чтобы узнать, какие еще сюрпризы предвещает эта чертовщина. По воздуху с наглостью вампиров носились тучи букв. Когда они сталкивались, в электрическом разряде мгновенно высвечивалось какое-нибудь «любовное слово» и тут же с визгом рассеивалось в воздухе. При свете молний я успел заметить и кое-что другое. Большие городские здания начали лопаться и раскалываться. Я увидел, как широкая трещина вспарывает стену одного из них. То же самое происходило с тротуарами, деревьями, кажется, с самим воздухом. Город встретил утро в израненной, располосованной шкуре. Добрая треть рабочих должна была оставить работу на фабриках и заняться восстановлением разрушенных домов, хотя это был напрасный труд: каждая заделанная щель давала новые трещины.

Таким образом завершился период, состоявший как бы из двадцатичетырехчасовых циклов. С этой поры наша домашняя утварь и предметы обихода стали приходить в негодность гораздо быстрее: часов за десять, а то и за три-четыре. Улицы были завалены грудами ботинок и бумаг, кучами разбитых тарелок и вставных челюстей, рваных пальто и манто, горами разорванных книг, сломанной мебели и упавших стен, увядшими цветами, жевательной резинкой, телевизорами, батарейками. Кое-кто пытался усмирить вещи, взять над ними верх, заставить выполнять свои обязанности, но скоро до нас дошли вести о странных смертях мужчин и женщин, зашибленных метлами и ложками, придушенных полушками, повешенных на галстуках. Все, что не было отправлено на свалку после того, как отслужило свой короткий век, мстило упрямым владельцам.