Изумленный капитан
Шрифт:
Было приятно знать, что не надо торопиться вставать, что впереди тебя не ждет ни опостылевшая душная канцелярия, ни фрунт.
Было приятно чувствовать себя молодым и здоровым…
Возницын с удовольствием потянулся и глянул, спит ли Андрюша – их постели лежали рядом.
Андрюши на месте не было.
– Должно быть, уже поздно, – подумал Возницын.
Но вставать так не хотелось! Решил еще немного полежать, понежиться.
Вчера он засиделся у Дашковых – его не пустили ночью итти домой.
– Близко-то близко, да
Возницын особенно и не отказывался: чего ради было торопиться в пустые Никольские горницы?
После ужина все еще долго сидели на крыльце – говорили об Астрахани, о походе.
Возницын и Андрюша рассказывали об астраханских ветрах, об ишаках и верблюдах, о татарках, которые ходят в штанах ровно мужчины, о плосколицых калмыках, которые пьют чай с солью и маслам.
– Да полно тебе, Андрюша, врать-то! Кто же в чай кладет масло? – хохотала Ирина Леонтьевна, и ее поддерживали хором приживалки, вылезшие изо всех углов послушать рассказы про Хвалынское море, про низовый поход.
Рассказывали об индийцах, которые ежедневно жуют ивовые прутья, чтобы иметь белые зубы.
– Я думала, у одних облизьян да у мавров только белые зубы, – удивилась толсторожая с желтыми зубами Настасья Филатовна Шестакова, жена управителя соседнего села, часто навещавшая Дашковых.
И наконец Андрюша рассказывал о низовом походе. Возницын сидел, не слушая, что говорит Андрюша. Он смотрел на низкие родные звезды – вон млечная, моисеева дорога, а вон – ковш! Он лежит так же, как, бывало, в детстве – повернувшись ручкой в ту же самую сторону.
Возницын слушал, как где-то в разлужьи кричал коростель, как из сада, из прудов доносился немолчный лягушечий стон. Все, все – как когда-то в детстве! Ничего не изменилось. И ему казалось, что вообще он никуда не выезжал из этих своих мест, что не прошло тринадцати лет с тех пор, как пьяный шурин, Иван Акимович Синявин, увозил его, заплаканного, в неведомый и далекий Питербурх…
Наискосок от Возницына, на нижней ступеньке крыльца, сидела Алёна. Она старательно укрывала летником ноги – немилосердно кусали комары – и, наклонив голову набок, внимательно слушала рассказы брата, сидевшего рядом с Возницыным.
Она смотрела на него снизу вверх, и каждый раз ее взгляд задерживался на Возницыне.
Возницын глядел на нее, розовощекую, быстро заливавшуюся от стыда или гнева до самой шеи румянцем, с желтыми крапинками веснушек на полных руках и толстой косой. И эта рыжая Аленка, из семилетней маленькой девочки превратившаяся в крепкую девушку, казалось всегда была такой же.
И сейчас, как вчера, думая об Аленке, Возницын вспомнил Софью. Восемь месяцев прошло с тех пор, как они расстались в Астрахани. Тогда Софья обнадежила его, что князь Меншиков обещал капитану Мишукову обязательно вытребовать его весной в Питербурх.
Возницын боялся сейчас одного –
Расставаясь в Астрахани, Возницын не надеялся, что весной получит отпуск. А теперь дела складывались у него как будто довольно удачно.
В последнее время в Питербурхе упорно поговаривали о том, что многих дворян возьмут из флота в кавалергарды (флот осточертел Возницину донельзя). А там, может быть, как-либо удастся улизнуть из армии совсем и зажить спокойно в Никольском своей семьей.
– Нет, надо вставать! Надо ехать в Москву! Авось Софья написала что-либо!
(Они условились, что Софья, проезжая через Москву, зайдет – на всякий случай – в московский дом Возницыных).
Возницын вскочил и стал одеваться.
Когда Возницын вышел на двор, он встретил Андрюшу.
– Что ты так рано поднялся? Спал бы еще! – сказал Андрюша.
– А ты давно на ногах? – спросил Возницын.
– Мое дело хозяйское. Я встаю с солнцем. За всем присмотреть надо – распустился народ без мужской руки. Маменька хоть и управляется, да все-таки – женщина! Ну, коли встал, так пойдем на речку купаться да и завтракать! Девка! Подай полотенце! – крикнул он, подходя к дому.
Из дома слышались какой-то крик, брань.
– Поставили тебя, подлую, стеречь грядки, так стереги, а не спи! – отчитывала кого-то Ирина Леонтьевна.
Послышались какие-то шлепки, и с крыльца на двор кубарем скатилась всклокоченная девчонка лет шести. Она больно шлепнулась оземь, залилась было в плаче, но, взглянув на стоявшего у крыльца помещика, разом притихла и быстро засеменила к огороду, почесывая поротую спину.
Андрюша недовольно покосился на нее.
– Вот так-то маменька умеет, а приказчик крадет, сколько влезет! – буркнул Андрюша, нетерпеливо поглядывая на дверь.
В это время с полотенцем в руках выбежала миловидная дворовая девушка. Лицо ее было заплакано. Она, стыдливо закрываясь рукавом, взглянула мельком на барина и его гостя и робко подала полотенце.
Андрюша рванул полотенце из ее рук и пошел к саду.
Проходя мимо дома, Возницын в раскрытое окно увидел за столом сытую, курносую Настасью Филатовну. Она говорила кому-то:
– Им поноровку дашь – совсем ничего делать не станут! Надобно стегать!
Они уже кончили купаться, когда по мосту кто-то проехал.
– К нам, верно, – сказал Андрюша, прислушиваясь.
На дворе залаяли кобели. Зазвенело рыскало у житных амбаров.
– К нам!
– Кто же это так спозаранку? – догадывался Возницын.
Они стали одеваться.
Уже подходя к дому, издали услышали знакомый раскатистый смех.
– Ах, это вон кто! Князь Масальский пожаловал, – узнал Андрюша. – Ну, с чем хорошим приехал? – спросил он, входя в столовую горницу.