Изюм (сборник)
Шрифт:
А секрет в том, что у молодого-прогрессивного большой ОБОРОТ. Пока старик продаст один рулон драдедама, молодой продаст три: в магазине так красиво, в нем столько народу — у прилавков не протиснуться, — что драдедам улетает со свистом, и он заказывает на лионских фабриках все новые и новые партии, а кроме того, как хороший оптовый покупатель, получает их со скидкой.
«Пятьсот восемьдесят семь тысяч двести десять франков тридцать сантимов! — провозгласил кассир, и его вялое, изможденное лицо словно осветилось солнечным лучом, исходившим от всего этого золота».
Золя так ясно и увлекательно объяснил азы рыночной экономики, что с тех пор мой мозг отказался воспринимать миф об «экономике социализма», и по соответствующему
Конечно, не без «ужасов капитализма». Суконный старик разоряется, все владельцы мелких окрестных лавок разоряются, жадные парижские модницы разоряют своих трудолюбивых мужей, выбрасывая целые состояния на ленты и тряпки, аристократическое семейство, не устояв, ворует мотки кружев, запихивая их в атласные свои рукава, а потом с позором попадается на этом деле, — конечно, ужасы! Разврат и алчность! Просто отлично! Оторвешься от книги, глянешь в окно, а там социализм, свободный труд свободно собравшихся, мокнет тара под дождем, и трое мечтателей пьют рвотное.
Если бы Золя был русским писателем, то в литературном пантеоне наша критика разместила бы его где-нибудь рядом с Боборыкиным, так как сердце его, очевидно, не растревожено горестями народными, и воспел он торговлю, кассу, барыши, а не бессмертную душу, тоскующую об имуществе лучшем и непреходящем. А Гонкуровская академия тем временем включила роман «Дамское счастье» в список одиннадцати лучших французских романов, наравне, страшно сказать, с Прустом, Флобером и Шодерло де Лакло. Пойми этих французов.
Западное сознание, отразившееся в изящных искусствах, вообще тяготеет к подробностям, деталям, мелочам мира Божьего. Буржуазное, то есть городское, рукотворное, тщательно выделанное, продуманное, удобное, для человека сделанное, подогнанное по фигуре, нужное, земное, здешнее и т. д. — вот ключевые слова. Мы живем пока здесь, и имущество наше — здесь. Можно сунуть ногу в валенок — тепло, удобно, пальцами шевелить сподручно. И-эх, где наша не пропадала! А можно осмотреть и обдумать форму ступни, тоже Господне творение, между прочим, — а в ней и мышцы, и косточки; и изготовить удобную колодку, и вывести носок, и рассчитать каблук, и сшить такой сапог, чтобы в любую погоду, по любой дороге дойти куда тебе нужно. Голландский художник любовно прописывает блик на ручке швабры. Хорошая вещь швабра, удобная и полезная. Жюль Берн дает подробные инструкции, как выжить на необитаемом острове, как из палочек, ниточек и прочих обломков кораблекрушения построить все вплоть до электростанции. О Робинзоне Крузо и говорить нечего: это гимн буржуазности, ода человеку разумному и трудолюбивому. Англичанин-мудрец, чтоб работе помочь, изобрел за машиной машину. Часы, ружье, английскую булавку, банковскую систему, страховые общества. Изобрел — и возрадовался делам рук своих.
Кстати, об этих лионских фабриках, где молодой предприниматель заказывал свои конкурентоспособные рулоны. Мы зачем-то в школе проходили «восстание лионских ткачей», должны были сочувствовать, что они там забастовали и отказались ткать. А того мы не проходили, что Лион — стариннейший европейский центр производства натурального шелка и что там с XV века проходят ежегодные европейские торгово-финансовые ярмарки. Вот только сейчас узнала из энциклопедического словаря. То есть нас в школе учили дурному: как не работать. А про музей тканей, про ярмарки — ни слова. Значит, непрерывный, с пятнадцатого века, труд и созидание этих тысяч людей — тьфу. А как бастовать — пожалуйте в учебники.
Кстати же, поинтересовалась, почему они бастовали. Потому что Жозеф-Мари Жаккар, он же Жаккард, изобрел станок для производства жаккардовых тканей. «Рост производства тканей, а следовательно, их дешевизна и доступность вызвали социальный взрыв», — пишет источник. То есть они там не стонали у станков от непосильной работы, а возмутились
А наш русский мужик, коль работать невмочь, так затянет родную «Дубину». Про то же и Вас. Вас. Розанов: «Вечно мечтает, и всегда одна мысль: — как бы уклониться от работы».
В общем, всенародное зубоскальство на тему «хотим работать, как в Монголии, а жить, как в Париже» несколько приелось. Шутка, повторенная дважды, становится пошлостью. Россия, скрипя всеми колесами и рассохшимися приводными ремнями, разворачивается в сторону нормального рынка. Хочешь жить как в Париже — поработай как в Лионе, — это понимает все большая часть населения. Но словесность наша, как и встарь, пренебрегает этой важнейшей социальной темой, дескать, не царское это дело. Пусть бальзаки роются в авизовках, нам это западло. Ну западло так западло, но добро бы писали о трансцендентном и сверхчувственном. А то все больше кровавые ментовские разборки, женские сиськи и «как я нанюхался».
Тут еще традиционное презрение к «беллетристике» как низшей, по сравнению с горными вершинами, литературной продукции. Наша критика, современная русская литературная критика, заменила собой выездные комиссии, ранее бушевавшие в райкомах-обкомах. Брюзгливое недовольство писательским трудом, углы рта вниз, ноздри раздуты. Где шедевр? Шедевр подавай! Где Вечное? Вечное где, я спрашиваю?! И суп им жидок, и жемчуг мелок.
Между тем беллетристика — прекрасная, нужная, востребованная часть словесности, выполняющая социальный заказ, обслуживающая не серафимов, а тварей попроще, с перистальтикой и обменом веществ, то есть нас с вами, — остро нужна обществу для его же общественного здоровья. Не все же фланировать по бутикам, — хочется пойти в лавочку, купить булочку. Не всегда, знаете, приятно, придя домой и уже переобувшись в тапочки, столкнуться в коридоре с Ангелом: «над головою его быларадуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные; в рукеу него была книжка раскрытая» (Откр., 10: 1– 2). Невротиком станешь.
А невротик, как известно, более всего сопротивляется тогда, когда врач вплотную подобрался к его неврозу и пробует поломать замки, развязать узлы, вскрыть истинные причины заболевания. Тогда невротик кричит особенно истошно, отпихивает врачевателя, зажимает свою болячку обеими руками. У русского общества застарелый невроз на имущественной, финансовой почве: мы сильно битые.
Сорок тысяч стоит «Волга»,
Люди копят деньги долго.
Но какой владельцу прок?
Все отнимут, — дайте срок.
NN, 1960
Литература и Беллетристика, подобно евангельским Марии и Марфе, пекутся о разном, но равно нужном Божьей твари; и если Мария грозит Судным Днем, то Марфа указует на ссудную кассу. Не хлебом единым, но, руку на сердце положа, и не словом единым жив человек. Кушать-то хоцца.
Гоголь пытался создать идеального русского героя, рачительного, хозяйственного, предприимчивого, но не смог и сжег вторую часть «Мертвых душ». Толстовский Левин не может ни жить, ни хозяйствовать, пока не найдет Бога, — по сопипепгз. Чехов изобразил неприятного Лопахина, вырубающего вишневый сад (красоту), чтобы построить дачки (выгоду). Чехов умер вовремя, в 1904 году, а то пришлось бы ему дописывать, как народ поджигал лопахинские дачки в 1905-м, но не для того, чтобы снова насадить вишни, совсем не для того. С Обломовым все понятно: Штольц — немец, вот пусть он и работает, а мы полежим. У А. Островского много и роскошно о деньгах и купцах, но, опять-таки, о том, как они, деньги, искажают нравы и душу купцам. С изумлением обозревая русскую классику, находишь едва ли не единственное произведение, видящее в заботе о вещах, о быте, о земном, о материальном, — добро. Это гигиеническое «Федорино горе».