К неведомым берегам
Шрифт:
Перед отъездом необходимо было навестить молодых Молчановых, безжалостно задержанных Муравьевым в Петербурге для помощи в его сибирских делах. Свадебная поездка их прервалась. Впрочем, кроме Муравьева, была еще и другая причина задержки — тяжелая болезнь дяди Нелли, Петра Михайловича Волконского, успевшего крепко полюбить свою племянницу за ее обаяние и красоту, заметную даже в петербургском большом свете.
В то время как Петр Михайлович, человек обыкновенный, невыдающийся, делал блестящую военную карьеру, искусно сплетавшуюся с придворной, и стал «светлейшим» и близким лицом к царю — министром императорского двора, отец Нелли, Сергей Григорьевич, в течение того же двадцатипятилетия успел сделать другую карьеру: стать разжалованным, лишенным княжеского титула и дворянства каторжником и затем повыситься до звания ссыльного поселенца.
Семидесятипятилетний Петр Михайлович поплакал над пышущей здоровьем, жизнерадостной красавицей сибирячкой и стал ее баловать, показывая все выдающееся, что было в Петербурге, и часто бывал с ней в оперном театре.
Однажды во втором действии какой-то оперы появился император, и министру двора пришлось пройти к нему, оставив племянницу одну.
— Кто это сидит у тебя в ложе? Красавица!
— Это моя племянница, ваше величество.
— Племянница? У тебя нет никаких племянниц.
— Волконская.
— Какая Волконская?
— Дочь Сергея, ваше величество.
— Ах, того, который умер…
— Он, ваше величество, жив, — радостно ответил старик, решив, что представляется удобный случай замолвить слово за Волконских.
— Когда я говорю, что умер, значит умер, — повышенным тоном заметил царь, резко отвернулся и стал разговаривать с другими.
Неожиданный ответ поверг министра двора сначала в смущение, а затем и в негодование, сопровождавшееся дома нервным и сердечным припадком.
Слов царских сказано было немного, но они красноречиво говорили о досаде Николая на то, что декабрист Волконский вопреки принятым царем мерам не только не умер, но продолжает жить сам и цвести в потомстве.
Нелли рассказала об этом случае смеясь и, обратившись к Невельскому, добавила:
— Геннадий Иванович, я рассказала это вам со слов дяди Пети, я же ничего не подозревала и в это время пялила глаза на императора из соседней с ним ложи. Дома дядя рыдал. Я вызвала доктора. С тех пор он, бедняжка, в постели. Пришлось мне поселиться там — дома удается бывать редко.
От Муравьева уже позже вернулся Молчанов. Разговор продолжал вертеться около Николая.
— Странно, — сказал Невельской, — всей Европе известно, как искусно умеет царь носить желаемую для него маску.
— Да? — улыбнулась Нелли. — Тогда послушайте… К больному дяде император приезжает ежедневно. Как только приедет, я сейчас же к себе… И вот вчера собираюсь бежать, а дядя Петя сжал руку, не выпускает и делает знак остаться. Сердце упало, но делать нечего, отвесила реверанс. Взглянул, и увидела я, что он меня узнал. Что же он сделал? Поставил стул так, чтобы меня не видеть, уселся около постели и так просидел двадцать минут. А я все время не знала, что мне делать с глазами, куда их девать: на него посмотреть страшно, потому что не скроешь ненависти, но страшно и за дядю — не вынесет моей и своей обиды. Ушел, конечно, не простившись. А с дядей после этого визита пришлось повозиться — припадок повторился.
До утра проговорили об Иркутске.
Через три дня резвая тройка уносила Невельского с неразлучным спутником подполковником Мишей Корсаковым снова в далекий Иркутск, навстречу заслуженному счастью. В ногах покоился знакомый кожаный кошель с письмами — ответами из Петербурга.
17. Свидание единомышленников
В половине марта Невельской был уже в Иркутске. Здесь он сделал официальное предложение Кате и на правах жениха проводил с ней все свои досуги, а их на этот раз было непривычно много: то в скромной квартире Зариных, то у Волконских или у одинокой в пустынном генерал-губернаторском доме Екатерины Николаевны. Оба не дичились общества, но все же не забывали и ставшего приятным сердцу пыльного архива, наполненного интересными для обоих материалами. В архиве Катю забавляло то, что здесь она выступала в роли осведомленного руководителя, в то время как в других местах сама благоговела перед тем же человеком и смущалась.
Казалось, что сизоносый старичок архивариус явно стал манкировать службой: вечно находились у него какие-то неотложные дела в генерал-губернаторской канцелярии. Он исчезал на целые дни, обязательно подчеркивая Кате перед уходом, что он не вернется совсем. При этом он с ласковой усмешкой посматривал на своих гостей и заставлял их краснеть.
— Он явно покровительствует нашему тет-а-тет, — смеялся Невельской, крепко обнимая Катю, как только захлопывалась дверь.
Другим любимым их местом была безалаберная комната чудака Сергея Григорьевича Волконского с его пахнувшими дубленой овчиной и лошадиным потом «кондовыми», по его выражению, мужиками, с подаваемым горячим, вприкуску чаем.
Недовольно фыркая, сверкающая снежной белизной накрахмаленных передничков и наколок горничная втаскивала громадный поднос со стаканами, блюдцами и сахарницей. За ней два дюжих парня волокли полутораведерный помятый и запущенный, пузатый, со старыми потемневшими потеками самовар. «Все равно изгадят», — рассуждали в людской и «князев» самовар никогда не чистили и не протирали.
Усаживаясь здесь надолго, Невельской и Катя учились у гостей и хозяина сельскому хозяйству и практической житейской мудрости. Робко спрашивали, не решаясь высказать свое мнение, а больше молчали.
Довольный удачным опытом посадки посланного на Амур картофеля, Сергей Григорьевич предлагал Невельскому отнестись к овощеводству всерьез, рекомендовал подходящие сорта капусты, моркови, огурцов. Вопросы овощеводства живо задевали гостей-сибиряков, и беседа подчас принимала оживленный характер спора.
Красотою Кати восхищались вслух, но не одобряли.
— С собою везешь? — спросил однажды Невельского почтенный и важный, стриженный в скобку, бородатый гость, прищурясь на хрупкую, стройную как тростинка Катю и, не дожидаясь ответа, решительно добавил: — Не бери, не прочно — обузою будет. Потому, — пояснил, — городская жена, красавица… Тебе не царевна-недотрога нужна, а баба-лошадь, во! — и он широко развел руками.
Невельской смутился, Катя вспыхнула и съежилась.
— Обиделась, — сказал снисходительно и добродушно старик, заметивший, как Катя стремительно выхватила из кармана платок и смахнула непрошеную слезу.
— На то воля божия, что сотворил тебя красавицей-недотрогою: тебя на руках носить, наряжать да любоваться в столице, на паркетах да на шелковых заморских коврах, а не мокрые зады детишкам подтирать, — пояснил он.
Слезы хлынули из глаз Кати. Она поднялась и вышла.
— Не хотел я обидеть, видит бог, не хотел, — примирительным тоном заговорил бородач, качая головой и обращаясь к Невельскому, собиравшемуся последовать за Катей. — Как не полюбить такую королевну! И ростом взяла и обличьем. Посади против себя и любуйся, наряжай в шелка да атласы. Это правильно… Ну, а там что будешь с ней, в Охотском, делать? Гиляки-то еще хуже наших якут!.. Да с детьми, как пойдут, как устроишь? Подумал об этом деле, ваше высокородие? В год враз загубишь красоту, а потом кручиниться будешь всю жизнь, что не сберег!