К судьбе лицом
Шрифт:
Владыку-чудовище ранить нельзя. Никаким оружием. Потому что нет того, что может причинить ему боль. Владыки смеются над теми, кто сражается телом, они приказывают тем, кто бьет как бог, они не слышат приказы тех, кто пытается повелевать, как Владыка…
Чем будешь бить, Менетий, еще одна веха перед моим настоящим боем?
Правильно, ничем. То есть, нечем.
Потому пора заканчивать.
Титан грохнулся о берег Коцита в последний раз – мешком овечьих костей, собранных на кормежку псам. Хрипло взвыл, попытался подняться, обдирая ладони.
– Прометей был прав, – с досадой сказал я. – Вас нет больше. Проваливай на Поля Мук, грифы заждались.
Махнул рукой, не удосуживаясь взглянуть в сторону калеки-Менетия. Не проверяя: как его – дотащило до Полей Мук? Сковало ли его цепями? А грифы вернулись в достаточном количестве?
К чему Владыкам утруждать себя мелочами. Мир услышал. Мир сделает.
Коцитские волны стонали странно. Не как обычно – выплескивая в воздух густые, смешанные жалобы смертных на свою злую долю. Не насыщая окрестности бессильными проклятиями, вскриками боли.
Звук был однородный, надрывный и безнадежный, перемежающийся всхлипами. Воды звучали поминальной песней, последним плачем. Полынным прощанием с кем-то, кого не хочется отпускать: сыном? братом? мужем?
– Коцит мудрее многих рек, – тихо проговорили слева. – Он умеет слышать то, что не дано никому больше.
Воды реки уловили потаенное: гнев Владыки на мир, который не предупредил о приближении подданного. Воды скорбно охнули.
Потом продолжили тихо плакать о ком-то, кто ушел навсегда.
– Радуйся, Танат Жестокосердный.
– Радуйся, Владыка подземного мира.
Интересно: его можно какими-нибудь силами заставить сказать «мой Владыка»? Нужно будет попробовать.
Железнокрылый стоял безо всякого вызова, но и без тени почтения: на берегу Коцита, сложив руки на груди и глядя на воды спокойным, лишенным обычной остроты взглядом. Мертвым, – спел бы аэд об этом взгляде, забывая, что говорит о том, кто и должен быть мертвым. Короткий хитон вместо длинных серых одежд, меч на поясе: в бой ли готовишься, Убийца?
Что-то долго собирался, я ждал тебя в первые дни. Думал – примчишься со всех крыльев, вытаскивать утопленника из озера Мнемозины. Возвращать прежнего невидимку, неважно какими способами (меч, например, – чем не способ?). Даже думал: может, призвать тебя самому? Мне все-таки не хватает здесь хороших противников. И есть еще кое-что, неубитое…
Наверное, я недооценил твое чувство самосохранения. Или твою сообразительность. В любом случае – хорошо, что ты явился.
– Ты наблюдал, – да, со скалы. Да, в отдалении. Но мир видел. – Пришел сказать, что я бездарно дрался?
– Нет. Потому что ты не дрался: ты приказывал.
Река заходилась в плаче. Захлебывалась от горя, омывая корявые корни ив, как жена омывает тело умершего мужа перед тем, как умастить его к погребению.
Царь смотрел на подданного – на своего вестника. Пристальным, равнодушным, изучающим взглядом.
Вестник свой взгляд без остатка топил в водах Коцита.
Плач реки угодливо подстраивался под слова Убийцы: наверное, хотел послушать.
– У этого мироздания свои законы, с которыми приходится считаться. Есть мелкие: например, тот, по которому воины иногда становятся царями. Есть непреложные. Например, тот, по которому рано или поздно все умирают. Смертные от моего клинка. Бессмертные – перерождаясь в нечто иное. Можешь быть уверен, я знаю о смерти все.
Законы иногда бывают забавными, словно у того, кто устанавливал их – моя фантазия палача. Чего стоит хотя бы этот, о котором так настойчиво шепчет мир: бог смерти не имеет права на привязанность. Ибо тот, кто привязался, рано или поздно ощутит боль потери, а палач не должен чувствовать то же, что жертва.
Чудовища не должны понимать тех, в ком состоит их предназначение.
Ты нарушил этот закон настолько основательно, Убийца, что мне впору приковывать тебя рядом с Менетием.
– Говорят, что Деметра помнит каждый, выращенный ею цветок. Гера – каждый заключенный брак. Я помню всех их. Слышу всех их. Тех, кто умер за все эти века. Смертных и бессмертных.
Наверное, Мом-насмешник откалывает шуточки даже там: подкидывает, небось, каверзные шепоточки брату в момент работы. Или укоряет: а почему ты не взял прядь моих волос, когда я лопнул?!
– Передай поклон Гестии, – сказал я, усмехаясь.
– О тех, кто еще не умер, мне тоже приходится знать, – продолжил он ровно, – потому что их я не слышу.
Ты нарушил свой закон так основательно, Убийца, что предал самого себя. Я-то ждал, что ты бунт поднимешь. Присоединишься к матушке и батюшке (вот уж кто спит и видит, как от меня избавиться).
Вместо этого ты решил оставаться верен тому, который отныне – достояние памяти-Мнемозины. Не удивляюсь. Прежний невидимка хорошо умел связывать две нити: вязал прочные, нерушимые узлы.
Берегись, Железнокрылый. Этот узел может и тебя утянуть на дно, где уже скопилось немало таких вот воспоминаний.
– Надежда опасный советник, Танат, – тон милостивого государя дался без усилий. Скользнул наружу, ударил адамантовым копьем: – Она заставляет слышать то, чего нет. И не слышать то, что есть. Тебе лучше отказаться от того, что не входит под своды этого мира.
– Надежда – для тех, кто отчаялся, – воды Коцита покорно впитали тайное: отзвук удара копья о щит. – Сильные верят. Ты ведь знаешь, что в действительности убивает бессмертных.
От ворот на изукрашенных бриллиантами столбах томно вздохнула бездонной глубиной Лета, похлопала ресничками чахлых травинок по берегам: а меня кто-то звал?
Подарила легкий отзвук усмешки – покривившиеся губы.
– Разве вера – для воинов? Мне казалось: ее слишком легко убить. Надежда слаба, но держится всеми корнями, проникает сквозь любые щели. Ее сложно удушить. Теперь вот она даже в кострах у смертных. А вера издыхает с одного сильного удара. Ты скажешь мне – я не прав?