К судьбе лицом
Шрифт:
«Забвение».
Я сказал ему это или понял только сейчас?
Сейчас, когда яд воспоминаний словно вытек в черную озерную воду, оставив незаживающие язвы внутри. Сейчас – когда я смотрю на того, кто отражается в мрачной глади: широкоплечий и слегка сутулый, скуластое хмурое лицо и взгляд – но не упрямый, а просто усталый, потому что упрямиться теперь нечего, держать нечего. Волосы без проседи скользят на плечи.
Он?
Я.
Гестия, сестра, ты все же была неправа в своем учении о смыслах. Иногда лучше быть смыслом самому для себя: у меня вот не получилось, я поставил перед собой иную цель, ввязавшись
Потом они умирают и получают целительное забвение, чтобы не мучиться вопросом: а если «просто так» было зря? А если был смысл, которого они не увидели?
Я тоже не хочу мучиться этим вопросом.
Тени боязливо замерли у расселины, ведущей внутрь. Это Цербер – жуткие, низкие, тоскливые звуки, он так и воет с того момента, как я шагнул мимо него. Посмотрел на меня, попятился, визжа, в угол, я прошел мимо, и он завыл мне в спину так, что затряслись стены – с мукой попранной верности, надрываясь от звука, будто забрали что-то дорогое…
Глупый пес.
Дурацкий мир.
Он тоже здесь, этот мир, – скулит и тычется носом в ладонь, пытается ухватить за ногу, утащить назад, прижал уши и повесил голову, и глаза не горят, и я отшвыриваю его снова и снова, не желаю слышать, прочь! Ты мне не нужен! Мне уже никто и ничего…
Ползет на брюхе, умильно и виновато повизгивая, готов показать любой трюк: хочешь – Флегетон загорится синим? Хочешь – тополя наконец зацветут? Хочешь увидеть… услышать?
Вот же оно, вот!
– Дура! Дура!! Такое раз в вечность выпадает, чтобы – по-настоящему! Все уже поняли и на яд от зависти изошли, одна ты… дура! Любовника ей… и чье имя ты шептала со своим Адонисом? Что ты стоишь?! Что ты торчишь здесь, я тебя спрашиваю?! Кого ждешь? Беги же за ним, лети…
– О чем ты говоришь мне… он просто… он…
– А ты и не поняла? Ушел навсегда!
– Он вернется…
– Тенью бесплотной вернется с Психопомпом под руку!
– Такого не может быть…
– Этот бешеный… Ну, что ж ты торчишь на месте, как Прометей прикованный, – беги!
Она не побежит, Геката. Хватит надсаживаться в крике, я благодарен тебе за него, благодарен, что ты отбросила свою таинственность и снизошла до этих пронзительных, сварливых звуков, какие издают смертные торговки… но она не побежит, это не ее… не ее Ананка.
Не ее жребий.
Выйти за хрупкие с виду пределы своего мира дано не каждому. И то, какой ценой это обычно дается…
Я вот вышел. Ушел.
И нет слов, которые вернули бы меня с этой грани еще раз.
В гранатовой роще падают с ветвей плоды, раскалываясь при ударах – слишком спелые, – брызжут в глаза алой памятью – прочь! Мир шарахается, потом возвращается, захлебывается в жалобном скулеже: «Хозяя-я-и-и-н… хозя-я-я-я-яина нет…» – в мире творится что-то невообразимое, сквозь полусомкнутые веки я вижу вздыбившийся Стикс, потухающий Флегетон, затихший Коцит; вижу трон, который вышвыривает того, кто посмел на него сесть: не хозяин! Гелло, который мечется по комнатам дворца…
Прочь. Последний удар, глухой и целительный, отсекает меня от мира окончательно, я – воин, даже если не ражу, даже если война уже закончилась…
– Ты решил, Аид-невидимка, – тихо говорят из-за плеч. Я молчу. Ловлю на ладонь память о Левке – ее там достаточно уже набралось, памяти, серебро искрится в пригоршне. Пожимаю плечами. Какая разница, что я решил, если все равно получится, что решила она за меня?
– Не хочешь говорить со мной?
– И не хочу тебя слышать.
Щита больше нет – его сковали, он отразил удар, слился с копьем и канул, вернувшись в бронзу. Нет больше замка: некого запирать. И нет стержня: нечего на нем держать. И остался только Аид-невидимка, с которого все начиналось, не-ненавидимый, не-безжалостный… только вот с очень скверным характером.
– Я сделал все, для чего ты готовила меня? Для чего со мной говорила?
– Да.
Шелохнулись волосы на голове – то ли от дуновения, то ли от страха. Мир, ползающий вокруг, заскулил, прикрылся лапами и затих.
– Тогда уйди или замолчи и дай мне идти самому.
– Все это время ты шел сам. И это внушает надежду.
– Я ничего не знаю о надежде. Только то, что я убил ее однажды. Теперь уйди: мне пора.
– А если я тебе скажу, что не могу уйти? Взгляни – ты вновь на грани. Скоро твоя кровь станет алой, и это буду – я. Потом ты перешагнешь грань и уйдешь в тот мир, и там всегда буду я. Ты будешь драться, смеяться, видя, какой алой стала твоя кровь, ты будешь вспахивать землю или убирать виноград – о, я знаю много вариантов! И в каждом из них – я… Я не могу даже перестать говорить с тобою, ибо и в этом я – твоя Ананка. Ты не убежишь от меня и не скроешься, Аид-невидимка…
– Я достаточно скрывался и не собираюсь больше.
– Маленький Кронид… уж не собираешься ли ты со мной бороться?
– Я? Я не борец, ты забываешь об этом. Ты сделала из меня убийцу. Я убью тебя.
– Чем? – и смешок, знакомый, похожий на зарницу…
Чем? Меча больше нет, двузубец – это глупо, мир слепым кутенком ползает у ног, не оставляет попыток, подвывает умоляюще: бери, хозяин! Бери меня! Бей мной!
Прочь! Моим мечом буду я сам. Меч, который возьму в случае надобности: рукоять – я, лезвие – я, и рука – тоже я…
– Для этого нужно посмотреть мне в лицо, Аид-невидимка. На это осмеливаются немногие, и уж точно не осмеливался никто из богов. Попробуешь?
Без промедления. Без раздумий – истекло на это время. Без страха: этого я никогда не боялся, этого я хотел уже много столетий, сам – клинок, сам – убийца, я вскочил – метнулись волосы и растрепались ветром – и обернулся к своей стоящей за спиной судьбе.
Готовясь бить. Глядя ей в лицо.
Остановился уже как был: ни меча, ни мира – Аид-невидимка…