К судьбе лицом
Шрифт:
– Там звезды с ума сходят, – с готовностью поведал белокрылый. – Моря кипят. Хаос Первородный. У Гелиоса лошади почему-то взбесились.
Не лошади – возница. Натертый волшебной мазью юнец. Машет стрекалом, срывает голос в криках, а квадрига чует: не хозяин – и входит в раж все больше.
Покрывало над головой редело. На темно-синем поле проклевывались зловредные солнечные ростки. По стебельку, по кустику, разрастаясь, проедая дырки в ткани.
«Мальчик, –
Я кивнул в пустоту и снова поднял двузубец. Упрочил, насколько мог, щит из тьмы (в ход пошли тени от ив и дворцов, озерца мрака от Полей Мук). Безмолвно попросил: Убийца, если ты там – прирежь уже этого придурка на колеснице, пока он не сжег мне вотчину. Плевать, что тебе нельзя вмешиваться.
Только вот вряд ли это остановит бешеную скачку, а значит – нужно шагать туда самому, хватать поводья, надеяться, что эта четверка меня больше боится, чем ненавидит…
Покрывало Нюкты дрогнуло и опало: наверху полыхнуло особенно яростно. Белый огонь и золотой сплелись двумя обезумевшими от любовной горячки змеями.
Волна сияния из разоренного свода ударила в темноту, разметала ее и погасла.
В Стикс с шипением плюхнулся осколок светящегося колеса. Черные воды недовольно забурлили, потом сглотнули – и света не стало.
Разбитая колесница чертила по своду истерзанного Урана золотые следы.
В глубокие трещины над головой врывался воздух Среднего Мира. Средний Мир пах гарью и пеплом, как много лет назад, во время Великой Битвы. Дым верхних пожарищ смешивался с вонью горелых асфоделей.
Я шагнул вниз, отпустил темноту. Вместо влажной собачьей шерсти под ногами оказалась гарь асфоделей. Потерявшие привычный покой тени многотысячными стадами шатались по сгоревшему пастбищу утешения.
Тартар знает, сколько восстанавливать придется. Персефоне, как назло, четыре месяца до спуска, раньше можно не ждать: на поверхности работы еще больше, чем в подземном мире.
Гипнос стоял рядом без чашки и стыдливо прикрывался перьями.
– От бабы, – коротко возвестил он, поймав мой взгляд. – Ты, Владыка, не лучше. Вон, одеяло возьми, валяется.
Мое одеяло, кстати. В двух местах прогорело, а так ничего. Когда явился Убийца, он выглядел хуже моего: брови сожжены, глаза красные, серое одеяние в копоти, лицо в волдырях.
Из взгляда Таната следовало, что мог бы – срезал бы Гелиосову сыночку голову, а не прядь волос.
– Сын? – спросил я. Наплевал на всё окончательно, поднял кусок поля холмом, уселся. Танат сел прямо на землю, скрестив ноги на манер восточных смертных.
Гипнос остался стоять, прыгая с одной босой ноги на другую.
– Сын, – кивнул важно. – Этот, как его, Фаэтон. Ирида рассказывала: ни рожи ни кожи, сходства с Гелиосом – никакого! Ну, ему так и заявили. А он разобиделся, к отцу пошел: дай, говорит, доказательство, что я твой, а не чей-то…
– Доказательство – вожжи, – проскрежетал Убийца.
Лучше бы – вожжами. По одному месту. А что?! «Подставляй, сынок, тыл, сейчас так распишу, что все увидят – мой ты, ничей больше…».
Видно, Гелиос слишком любил его. То ли в память о матери, то ли просто так – неказистого сынка. Если дал править колесницей.
– Клятва Стиксом, – сумрачно напомнил Танат.
Вечно ведь Гелиос так… сгоряча. Рванется вперед, дитя титанов, подумать не успеет. Вот и теперь – не успел. Не мог предположить, что сынок попросит его место.
Гипнос уже вытащил из воздуха чашу, разминал маковые семена. В хитон облечься и не подумал: торчал как есть, закрытый крыльями, будто нимф соблазнять решил.
– Ага, ага. Сколько там суеты было! Мазью его мазали этой, особой, чтобы не пожгло. Гелиос наставления давал час с лишним. Еще все спрашивал: сынок, ты не передумал?!
Когда белокрылый успел увидеть приготовления, услышать просьбы? Да кто там знает. Он, когда нужно, быстрее Гермеса все успевает, не зря же у него десять тысяч детей.
Мир молчал: не стонал больше. Зализывал раны. Стягивал серо-зеленой тиной черные проплешины в Стигийских болотах, робко вздымал бледные лепестки асфоделей – кончилось, да? Можно взглянуть? Тени – и те не осмеливались тревожить скорбью царство: примолкли, прижались к опаленной почве. Наверное, искали в пепле несожженные асфодели – вдохнуть аромат…
Над Флегетоном ясным пламенем – частью реки – полыхали гранатовые рощи. Подойди ближе – и обожжешься. Насмерть обожжешься, как не удержавший поводья сын Гелиоса, юнец Фаэтон.
Зная нрав везущей солнечную колесницу четверки (сколько раз эти твари меня заставили по арене поваляться?!), – богу солнца следовало заранее договориться с Нефелой – пусть бы она собрала своих овец на пути у колесницы, может, юнцу мягче было падать.
Или с Громовержцем.
– Зевс…?
– Разбил колесницу, – кивнул Танат. – Молнией.
Долго собирался, братец. Видно, отсыпался где-нибудь в уютном гроте в окружении толпы нереид – немудрено не заметить, что солнце на землю валится! Подумаешь, леса горят, реки кипят, камни до подземного царства разверзаются… смертные помирают – так на то они и смертные, их уже сколько раз чуть ли не подчистую…
– Тень? – спросил я.
– Вестник приведет, – Убийца помедлил, – когда расхлебается.