К судьбе лицом
Шрифт:
Я молчал. Рассматривал статую воина: красавца с растрепанными кудрями, который в последний момент то ли хотел отвернуться, избегнуть взгляда, то ли опустить голову…
То ли подставить пряди под чей-то меч.
– Не бога, – поправил потом. – Чудовище.
– Я сказал им, что это глупо. Если бы бог смерти оказался в Тартаре – родился бы другой. Не у Нюкты. У Стикс. У Горгиры. У любой из подземных или неподземных титанид. Как однажды из тьмы родился свет. Из Хаоса – порядок. Мир – бесконечная битва, любимчик, где каждый убивает каждого: иначе не могло быть. Крон родился на погибель
Кентавр журчал и журчал голосом: мерно, тихо, бездонной Летой: смежишь веки – и привидится тебе бесконечное поле с поднимающимися всходами, всходы созревают, поднимают головы, тянут зеленые ладони к солнцу. Живут – не зная, близко ли то, что может на корню истребить урожай.
– Бессмертные Гигантам не помеха.
– Верно, – выдохнул тот, кто презрел бессмертие, – но разве это значит, что оружия против саженцев Геи вовсе не существует?
Собственная глупость иногда может изумлять. Особенно когда ее осознание подкрадывается внезапно. Бьет под дых пудовым кулаком прозрения: и с глаз погребальными покровами валится пелена тумана (как?! как я мог не видеть?!), а в уши просится то, что сейчас будет сказано.
– Скажи, – мечтательно спросил учитель героев, – ты видел, как натаскивают охотничьих псов?
* * *
Город жил суматошливо, взахлеб.
Жил – воином, которому скоро в смертельный поход. Воин с озлоблением тянется к кубку одной рукой, второй приобнимает послушную рабыньку, пытается торопливо добрать то, чего скоро может не быть совсем.
Пилосцы не ходили: бегали по улицам, тащили за собой ишаков, коз. По утоптанной земле прыгали недозрелые яблоки: скакали к ближайшей луже наперегонки. Мать в перекосившемся на плече хитоне тащила за собой ревущего мальчишку. Тот упирался: «Хочу посмотреть героя!»
– Посмо-о-отришь! – тяжко стонала мать сквозь стиснутые зубы. – Все насмотримся…
Свора собак, вертясь и кусаясь, вылетела из-за угла, распалась на отдельные бешеные клубки, и гомон, рев ишаков, звуки битой посуды разбавил собачий лай.
У ворот суматоха была более деловой: укрепляли, как могли и чем могли, готовились разжигать огонь под котлами с маслом. Рыжеусый копейщик сосредоточенно плевал под ноги, стараясь чуть-чуть не достать до конца сандалии. Чей-то молодой голос захлебывался: «Отобьемся?» – голос постарше рубил наотмашь: «На том свете отобьемся, хлебоед!»
Ругали царя – очень изобретательно, на разные лады, с остервенением сплевывая после каждого нового витка. Ораторствовал какой-то прорицатель в драном рубище. Закатывал глаза, брызгал слюной из тонкогубого рта: «О-о, горе тебе, Пилос Крепкостенный! О-о, горе всем, кто навлек на себя гнев великого сына Зевса! Укротителя Цербера, победителя Ехидны, Немейского льва, Таната…»
– Ты еще скотный двор Авгия вспомни, – смачным басом сказали со стены. В голову прорицателю прилетела кость с оставшимся шматом серого мяса. Вокруг захохотали: «В уплату!» Прорицатель отковылял от стены подальше: со стены прицеливались опять.
И без того знали – горе. Потому что герои – народ мстительный. Ты им отказал в очищении после убийства детей – а они свершили десять подвигов и двинули счеты справлять. Собрали армию, воспылали жаждой мести – и идут теперь. Герои.
Герой.
Единственный, кого, может статься, удалось натаскать.
Остальные не смогли. Не дошли. Персея погубило желание мирной жизни, Беллерофонта – гордыня, Тесея – привязанность к другу, Ясона – собственная измена и жена-колдунья. Есть еще другие, но сравнивать их с тем, кто выбил меч из рук Таната Жестокосердного, кто одолел морского старца, смог выстоять на челне Гелиоса…
Все равно, что сравнивать шавку с драконом.
– Я воспитывал Алкида, любимчик, – лезет в память Хирон, учитель героев, – я учил его не думать о том, кто перед ним. Не видеть: чудовище это, человек или бог. В бою он не соизмеряет: возможно ли победить. Он побеждает. Он боролся с Аполлоном, и победу не одержал ни один… но это было давно, а люди растут быстро. Быстрее бессмертных. Теперь я не поручусь…
Жаль, что ты не можешь поручиться, кентавр. А вот мне нужно поручиться. Нужно получить ответ на вопрос: сможет ли Алкид выступить против того, кто непобедим для смертного?
Забавно, что проверить это решил не я один.
– Наверное, у мачехи просто терпение лопнуло, – развел руками Гермес. – То есть, она, конечно, тайком, в полной секретности… но с любимым сынком все-таки поделилась. А у меня шлем-невидимка. Нет, отца я предупреждать не стал: к чему?! Такое зрелище…
Очень-очень захватывающее зрелище – я обещаю тебе, Гермес. Потому что Ареса и Геры может оказаться недостаточно – чтобы понять, насколько Геракл готов быть защитой для олимпийских паразитов от матушки-Геи.
Двузубец под пальцами хранил странное тепло: будто ободрить хотел.
Хтоний вновь сослужил добрую службу: в нем я осмотрел приготовления к обороне, заключил, что поспешил с появлением, и без шума дошел до пиршественного зала. В городе царила предбитвенная суматоха – а во дворце было тихо, только носились быстрее моих скакунов слуги по коридорам, и глаза у них были белыми: они знали, какие гости нынче пируют у их господина…
Вернее, еще не совсем знали.
Появляться раньше нужды не было смысла: пройди я по городу в открытую, покажись на колеснице – и слух о моем появлении мгновенно достиг бы войска Геракла (а где нет перебежчиков?). И тогда… слава – неверное подспорье. Алкид явился бы сюда с горсткой таких же неистовых, как и сам он.
Но мне не было и нужды играть в любимое богами «подайте нищему кусок хлеба, ведь Громовержец привечает гостеприимцев»: те, кто сейчас в гостях у Нелея, узнают меня в секунду.
Все было просто и скучно, и до боли божественно: я открыл дверь, шагнул в зал, закрыл дверь, снял шлем и молча направился к пиршественному столу, в упор не замечая позеленевшего Нелея. В первые секунды он точно решил, что я по его душу, не сообразив, что это слишком высокая честь.
Одиннадцать сыновей помертвели заодно с отцом, двенадцатый коротко свел брови – и торопливо склонился до земли. Первым.