К вам идет почтальон
Шрифт:
На перроне меня ждал Марочкин, предупрежденный по телефону. Протиснувшись в сутолоке ко мне, он сообщил вполголоса: «О самоубийстве в городе уже известно!»
— Хорошо, — сказал я. — Да, самоубийство. Пусть так это и выглядит пока. Что у вас?
— Шапошникова, жена Лямина, в таком состояний, что… трудно подступиться было. И Бахарева тоже.
— А Бахарева причем?
Он рассказал, как Бойко встретила Бахареву в гостинице и узнала от нее, что Лямин на озере.
— Хорошо, зайду сам к Бахаревой.
— Бойко, оказывается,
Это мне уже известно. На расспросы лейтенанта я ответил коротко. Делиться всеми данными и соображениями не позволяло время.
— Отдыхайте пока, — посоветовал я. — Вы спали? Мало? Ну так поспите.
Мы дошли до гостиницы. Марочкин пошел к себе в номер, а я постучался к Бахаревой.
«Естественно, она расстроена, — думал я. — Вышло так, что она послала приезжую на смерть. Хоть и нет никакой вины, а всё-таки тяжело».
— Одну минуту! — раздалось за дверью. — Тихон Иванович? Я сейчас. Мигом!
Было слышно, как она впопыхах одевалась.
— Прошу! Сегодня я в растрепанных чувствах, не спала совсем. Беспорядок страшный, но вы не обращайте внимания.
Как всегда, она говорила о себе чуть насмешливо, словно со стороны. Но тотчас этот тон изменил ей. Кутаясь в ворсистый халат и распространяя запах крепкого мужского одеколона, она вздохнула и произнесла упавшим голосом:
— Плохо, Тихон Иванович.
— Да, очень плохо, Екатерина Васильевна, — сказал я.
— Все говорят, — случайный выстрел и самоубийство. Но вчера приехал ваш офицер, ходит с видом следователя. Сегодня вы. Что же произошло?
— То, что говорят все, — сказал я.
— Вы… твердо уверены?
— Твердо, — произнес я с некоторым усилием, выдержав ее взгляд. — А вы разве иначе полагаете? По-моему, нет оснований…
— А вот есть! — крикнула она и стукнула по столу костяшками пальцев. — Есть, может быть! Есть! Вы… неискренни со мной, Тихон Иванович.
— Не понимаю вас, — сказал я.
— Да? Простите, вам сколько лет? За сорок? Вы не так наивны, товарищ майор. У меня нет погон, я не следователь, и всё же… Скажите, можно допустить, что Лямин пожелал отвязаться от бывшей жены?
— Покамест из моих наблюдений это не вытекает, — сказал я осторожно.
— Так вы отрицаете преступление?
— Да, нет оснований, — повторил я, торопясь успокоить ее, смущенный ее настойчивостью.
— А почему Лямин так боялся своей бывшей жены? Боялся, что она приедет? Говорил о ней всегда с ненавистью?
— Откуда вы это знаете?
— От Лены. От Шапошниковой.
— А как она смотрит на дело?
— Как смотрит! Подавлена горем, вот и всё.
— Может быть, Лямин так говорил о бывшей жене, желая успокоить новую? — сказал я. — Она ведь ревнива, правда?
— Не знаю, Тихон Иванович, дорогой, не знаю. Но я должна быть в курсе. Вопрос моей чести. Это мое право. Вы понимаете меня?
— Кажется, да.
— Извините, —
— Понимаю, — сказал я.
— Чего только не взбредет в голову! — заговорила она помолчав. — Может, самоубийство это просто — липа? Черт его знает! То он ненавидел эту женщину, а то вдруг так стал переживать, что… И бросился в воду. А там, говорят, сильное течение и всё равно тело не найдут. Во всяком случае, если найдут, то не скоро.
«Однако, Тихон Аниканов, — сказал я себе, — она тоже ведет свое следствие. Не ты один способен разглядеть преступление. Она не следователь, но у нее есть совесть. А она очень зорка — народная совесть».
О мотивах убийства я еще не составил определенного мнения, но ясно: бывшая жена не мешала Лямину до сих пор. Как она могла мешать? Дети, судя по паспорту, уже взрослые, алиментов она не могла требовать.
Эх, почему я не вправе сказать Бахаревой всё, что я знаю? Ведь я верю ей. Нет, нельзя. Пусть версия о самоубийстве будет пока незыблемой. Так нужно.
«Прости меня, Катя, — хотелось мне сказать ей, — но так нужно».
Я впервые, хоть и мысленно, назвал ее так.
— Повторяю, — сказал я, — пока что не могу вам сказать ничего другого. То, что вы сообщили, я возьму на заметку, спасибо. Нам ведь полагается знать всё, что происходит на границе.
Я встал. Она взяла обе мои руки, крепко пожала их.
— Желаю успеха. Очень, очень желаю! И… не забывайте меня. Ладно?
Теперь — к Шапошниковой!
Нелегкое это дело — тревожить ее сейчас. С какой охотой я отложил бы посещение! Но нельзя.
На этот раз за дверью не скрежетали, не лязгали засовы — дверь была приоткрыта. Хозяйка вышла навстречу, в сени, лицо ее было, казалось, спокойно, но в следующую минуту я понял — оно сковано горем.
— Вам, конечно, не до меня, Елена Степановна, — начал я. — Сочувствую вам, но…
— Нет, ничего, — услышал я. — Пожалуйста.
Я объяснил цель своего посещения. Хотелось бы уяснить причины и все обстоятельства самоубийства, так как записка слишком лаконична. Наша обязанность повелевает…
Она сделала нетерпеливое движение. Нет, не надо извиняться, она сама не может понять…
— Как же так! Господи! Наложил на себя руки! — повторяла она. — И обо мне не подумал…
Предки-поморы смотрели на нее со стен и, казалось, слушали. Нет, в роду Шапошниковых не было такого. Никто не лишал себя жизни. Самоубийц хоронили за оградой, подальше от порядочных людей. То, что случилось с Ляминым, не только несчастье, но и позор для семьи.