К вам обращаюсь, дамы и господа
Шрифт:
Я тогда подумал — может, нужно умереть, чтобы возродиться вновь.
Глава двадцать вторая
БЛЕСК И НИЩЕТА
Быстроходные пароходы покрывали расстояние между Стамбулом и Нью-Йорком за две недели, но наш пароход чайки окружили лишь на двадцать четвёртый день плавания. Я увидел длинную узкую полосу загадочной земли, простиравшейся над горизонтом. Америка!.. Дуновение ветерка было как дыхание Нового Света, нежное и благоуханное в первый день сентября. Все выскочили на палубу. Некоторые крестились, но почти все молчали, уж слишком торжественной была минута. Внимание людей было приковано к виднеющейся вдали полоске земли.
Мимо нас неслись парусные шлюпки с американскими флагами,
Из потемневших вод Атлантики перед нами предстал Нью-Йорк с устремлёнными ввысь башнями — грандиозными кубами, громадными геометрическими формами серебристо-серого цвета, высокими, как горы, воздвигнутые с математической точностью. Неужели это здания? Я замер, уставившись на зрелище Нового Света со статуей Свободы, символизирующей её дух.
Поднимающийся от небоскрёбов дым превращал Нью-Йорк в горящую Ниневию или Вавилон XX века. Какой гордый, торжественный парад индустрии! Перед нами с развевающимися знамёнами шагала из дыма Америка. Маленький смертный человек, такой ничтожный в непреодолимом океане стихий, создал это титаническое чудо на земле. Мне хотелось плакать: «Придите, о боги Греции, Рима, Египта и Вавилона, и посмотрите, что создал здесь человек, человек из Старого Света на земле Нового!» Перед лицом ошеломляющей реальности Америки Европа поблекла до ничтожности, угасла, превратившись в древний миф.
Казалось, все корабли планеты собрались в Нью-Йоркской гавани. Все страны мира прибыли сюда, чтобы возложить к ногам статуи Свободы свои достижения и людей. И надо всей этой лилипутской суматохой и толчеёй, этим шумным праздником гномов, с развевающимися знамёнами дыма гордо шагал Новый Свет.
Наш пароход остановился с резким скрежетом якорных цепей. К нему пристало посыльное судно, и на борт поднялись работники иммиграционной и карантинной служб. Пассажиры выстроились на палубе для проверки документов. Когда проверка закончилась, пароходу разрешили продолжить путь и войти в док собственно гавани — в эти непролазные джунгли кораблей.
Взяв вещи, мы сошли на берег. Пассажирам первого и второго классов после таможенного досмотра разрешили уйти, но тех, что прибыли третьим и четвёртым, изолировали и оставили под охраной. Мы, очевидно, были людьми нежелательными; здесь не учли даже то, что я приехал учиться.
— Нас отправят на Эллис-Айленд, — сказал один армянин.
— Всё это из-за бродяги из четвёртого класса, у него обнаружили вши, — сказал другой, и все расхохотались.
Охранники велели нам сесть на катер. Мы — это разношерстная толпа из греков, албанцев, евреев, венгров, румын, сербов, чехов, русских, армян и даже одного турка. Все были взволнованы и озабочены тем, что нас забирают на Эллис-Айленд. Там пришлось снова заявить, что я против двоежёнства, анархии, государственного переворота путём применения силы; что я никогда не содержался в сумасшедшем доме, не был судим, и в Америке мне никто не гарантирует работы. Я показал им письмо вице-президента известного колледжа в Канзасе о том, что я принят на учёбу и буду изучать сельское хозяйство.
Нам на одежду прикололи полоски цветной бумаги, и краснолицые американские доктора внимательно осмотрели нас.
— Все ищут ту вошь, — снова пошутил один из нас. — Пока не найдут, нас не выпустят.
В столовой от изобилия еды у многих глаза полезли на лоб: мясо, масло, картофель, хлеб, молоко, кофе, черносливы. Ортодоксальным евреям выделили отдельный стол. Ели мы с картонных тарелок картонными вилками и ложками и пили молоко и кофе из картонных стаканов. Всё было очень гигиенично, но еда отдавала картоном. Некоторые утверждали, что масло и мясо — синтетические, производятся машинами химическим путём, чему я склонен был верить.
Мы с любопытством смотрели на негров — работников Эллис-Айленда, удивляясь успехам чёрных африканцев в Америке — они, как и другие американцы, говорили по-английски, носили ту же одежду и очки в роговой оправе. Вечером громадный мулат цвета cafe-au-lait [50] с длинными размашистыми руками и могучим голосом вручил нам дезинфицированные одеяла.
Другой негр в роговых очках объявил имена принятых. Он стал очень популярен. Стоило нам его увидеть, как мы его окружали и каждый в свою очередь спрашивал, попал ли он в новый список. Мы называли его «Багаж». Он всегда говорил «Багаж», прочитав чьё-нибудь имя.
50
Кофе с молоком (франц.)
Я не знал, почему меня задержали на Эллис-Айленде. Пароходная компания неправильно записала моё имя, что, возможно, и было причиной задержки. После месяца тревог и страхов дело было улажено, очевидно, благодаря усилиям армянского секретаря Христианского союза молодёжи, и «Багаж» наконец назвал и моё имя. С чувством обретённой свободы сошёл я с катера и вступил в Нью-Йорк-сити.
— Теперь помни, — сказал я себе, — ты и впрямь в Америке, — это — Нью-Йорк. Итак, вперёд!
Я прошагал несколько кварталов, чувствуя под ногами осуществлённую мечту.
На трамвае мне удалось добраться до офиса армянского секретаря Христианского союза молодёжи, оказавшегося протестантским священником и довольно энергичным человеком. Он сказал, что патриотично настроенный торговец коврами, которому директор школы в Стамбуле рекомендовал меня как достойного помощи студента, оплатит мне лишь стоимость билета в Канзас, но платить за обучение в Америке отказывается. Он уже оплатил учёбу в американских колледжах семи армянских студентов и остался ими недоволен. Они оказались «большевиками», и были такими мотами, что носили десятидолларовые шляпы, тогда как его шляпа стоила всего пять долларов. Я засмеялся. Вот это забавно! Мне хотелось повидаться с ним, но для таких, как я, он был недоступен, и секретарь посоветовал мне держаться подальше от его магазина, который, как я понял, был первоклассным заведением с большим штатом американских служащих.
Я был разочарован, потому что надеялся получать от него пятьсот долларов в год, столько, сколько он платил остальным. И всё же я не отчаивался. Я чувствовал, что отныне мир принадлежит мне.
Заплатив доллар за ночлег в дешёвой гостинице, я провёл там бессонную ночь. До утра грохотали поезда и грузовики; стоял такой ужасный шум, что я недоумевал, как люди вообще спят в Нью-Йорке.
К следующему утру, однако, я несколько успокоился и мог уже по-настоящему осмотреть Нью-Йорк. Полицейские, регулирующие уличное движение верхом на лошадях, магазины, одежды, негр-почтальон с утренней почтой в кожаной сумке, автоматы, продающие сигареты, яблоки, апельсины, жевательную резинку, газетные киоски, — всё это крайне заинтересовало меня. И сам Нью-Йорк был городом приветливым, горожане — человечными, а вовсе не пришельцами с Марса, хотя вполне могли показаться марсианами. Я никогда прежде не видел поездов надземной железной дороги, небоскрёбов и газет в шестьдесят-сто страниц, но в остальном ничего необычного для себя я не нашёл. В Стамбуле была своя железная дорога, мост Галата тоже был длинным и местами открывался для прохождения судов, паромы в Босфоре были почти такими же быстроходными и удобными, как и в Нью-Йорке. Внутри город был менее эксцентричным и сказочным, становился совсем обычным, знакомым. Это-то сразу и привязало меня к Нью-Йорку, и мне захотелось тут жить. Как мне не хотелось теперь уезжать в Канзас, сама мысль об этом наполняла душу смутным страхом. Канзас представлялся мне редко населённым сельскохозяйственным районом с разбросанными по нему небольшими поселениями и единственным большим городом — Канзас-сити, обозначенным на французской карте Соединённых Штатов, по которой я справлялся ещё в Стамбуле.