К. Р.
Шрифт:
Воскресенье, 16 октября. Павловск.
«Были на освящении церкви во имя Святых Константина и Елены, устроенной в Царскосельском придворном госпитале. Она строго выдержана в византийском стиле IV–VI веков. Императрица Александра Федоровна и старшие ее дочери присутствовали, одетые сестрами милосердия. Я не совсем понимаю, к чему этот наряд?
Во время обедни приехал в новую церковь Игорь. Он с Гаврилушкой отпущен домой на некоторое время. К Игорю я чувствую большую нежность, особенно после смерти Олега, больше, чем к трем старшим сыновьям. К ужину были Гаврилушка, Костя, Игорь».
Великому князю предстояли командировки в Полтаву, Орел и Москву. В Москве увиденное огорчило. По причине войны из Варшавы в казармы гренадерского саперного батальона перебрался Суворовский кадетский корпус. Помещение было довольно убогое… Первый Московский корпус был, опять же из-за войны, переведен из Полоцка в Москву, Владикавказ, Сумы. Великий князь побывал за тощим обедом у кадет. Ходил к раненым нижним чинам, их немало приютили в корпусе. Изрядно устал. В 10 уехал в Орел. В поезде думал о том, что ему стыдно показаться на люди: еще не стар, а не находится на войне. А ведь всем не растолкуешь, что за 24 года успел отстать от строя, что в чине полного генерала не найти подходящей должности в действующей армии и что легко изменяет здоровье…
Как ни странно, но, даже когда идет война, Новый год все равно бывает таким же, как и положено этому единственному в своем роде празднику. Не по устроению праздника, а по ощущениям, в которых главное — надежда. 1 января милая Дагмара пригласила семью Константиновичей на вечерний обед в Аничков дворец. Ехали из Павловска в Петроград в зимних сумерках. Порхал снег, на дорогах было бело, мороз не был крепким, но чувствовался из-за обычной петербургской сырости. Но для Константина Константиновича обед не состоялся.
«… В самый Новый год началось у меня удушье и затруднение дыхания… — жаловался он Анатолию Федоровичу в письме 24 января 1915 года. — Вместо обеда я попал в кровать, в которой меня продержали дней шесть… Чувствуя свое сердце, которое доныне никогда не давало себя знать, я невольно обращался мыслями к Вам, издавна испытывающему это неприятное ощущение… В данное время из наших сыновей только Измайловец Константин находится в действующей армии под Радомом, где его полк на отдыхе считает раны и обречен, по выражению Лермонтова, „товарищей считать“. Много уже пало этих товарищей! Дочь Татьяна… вчера вернулась, украшенная Георгиевской медалью за раздачу подарков офицерам Кавказского Лейб-Эриванского полка в „сфере артиллерийского огня“…»
Из-за сильных морозов, которые вдруг грянули в январе, Великому князю пришлось оставаться в Мраморном дворце. Елизавета Маврикиевна не отлучалась от мужа ни на один день. Ей казалось, что в Павловске, на природе, Константину будет лучше, но врачи не позволяли предпринять даже это маленькое путешествие. Гавриил же, которому из-за его хрипов в легких не разрешили временно возвращаться в полк, был несказанно рад видеть родителей в Мраморном. Ему это напоминало детство, когда они всей семьей собирались в столовой на завтрак и висела эта вечная картина — шведская гвардия несет Карла XII на носилках. Снова он ходил по тем же милым комнатам и видел все те вещи, которые видели бабушка, генерал Кеппен, его друзья, которые где-то воюют и погибают.
В один из дней в Мраморном вдруг появилась старая няня Атя, которая растила Гавриила и братьев. Она долго и тихо разговаривала с Великим князем. Он проводил ее до передней и просил молиться за него.
Возможно, ее молитвы помогли, потому что Константину Константиновичу стало лучше. В день рождения жены и именин дочери Татьяны, 12 января, они с Елизаветой Маврикиевной пили кофе в его кабинете, сидя возле ярко горящего камина, где «сбросил» с себя шкуру белый медведь, через которого, пугаясь, переступал в детстве опасливый Иоанчик.
Они были в добром настроении. И хотя доктор отругал Константина Константиновича за «будоражащий кофеин», маленькое счастье быть вдвоем коснулось их в то утро.
В феврале Константин Константинович вернулся в Павловск, взялся за работу над «Заметками к „Царю Иудейскому“». Однако весь февраль его мучили сердечные приступы. «Удушье и перебои сердца мучили меня ночью до 4-х утра, к утру прошло. С тех пор я проводил дни, сидя на большом кресле в своей приемной, и никуда не ходил… Раз посетил Государь и привез мне пряжку за 40 лет службы в офицерских чинах. Я бы должен был получить ее 10 августа 1914 года, но это было забыто», — записал он 2 февраля. Он очень плохо выглядел и едва держался на ногах в церкви на первой неделе Великого поста. Не смог он поехать с сыновьями и в Осташево на могилу Олега — исполнялось полгода со дня его смерти. Но сыновья Гавриил, Костя и Игорь добрались поездом на панихиду. Отцу они рассказывали, как хорошо и уютно было в детском флигеле осташевской усадьбы, как много и долго они говорили с Макаровым, бывшим камердинером Олега. Макаров никуда не хотел уезжать от «дорогого мальчика», как он говорил.
К. Р. часто навещала вдовствующая Императрица Мария Федоровна. Умная, чуткая, ласковая Дагмара не мучила его разговорами о войне и болезни. Напоминая ему о милых вещах из прошлой жизни, она как бы отзывалась на его давние стихи: «И тайною меня обвеяв чудной, / Дай отдохнуть от жизни многотрудной, /Ив сердце мир и тишину вдохни».
При каждом улучшении своего состояния он брался за работу. В фуражке и серой накидке выходил в сад с бумагами. Он сопротивлялся болезни.
Планы его не оставляли, он много читал, и восторг перед чудом ума и таланта не угасал, голова была полна идей. Может быть, вспоминая Афанасия Афанасьевича Фета и его слова о «восторженных трупах», он и себя причислял к таковым. Но вслух в этом не сознавался.
Не угасала и его переписка с бесценным другом.
Павловск, Вербное воскресенье, 15 марта 1915.
«Дорогой мой Анатолий Федорович, если беда никогда не приходит одна, то, по счастью, это иногда может быть сказано и о радости. Я испытал это 9 марта, подарившем всех нас вестью о падении Перемышля, а лично мне принесшем Ваше милое письмо. Незадолго перед тем, только успел я перед Вами похвастаться восстановлением здоровья, как вновь испытал две неприятности: 6 марта потерю памяти, длившуюся целое утро… а 8 марта — обморочное состояние с усиленным сердцебиением… Теперь выздоровление опять наладилось. Не сумею выразить, как Ваши строки тронули меня своей заботливостью. Будьте уверены, что я плачу Вам тревогой не меньшей, чем Вы обо мне, узнав о Вашем падении на рельсах, ушибах и костылях.
А как умел писать Ф. И. Тютчев! Его письма жене, которые он, конечно, не предназначал для печати, так и искрятся остроумием, глубиною мысли и неординарными ее оборотами…»
31 марта 1915.
«Милый и дорогой Анатолий Федорович ‹…› В последнем Вашем письме, начинающемся радостным пасхальным приветствием „Христос Воскресе“, Вы затрагиваете струну, на которую чутко отзывается моя душа, а именно, Вы говорите о неудовлетворенности русского перевода Евангелия.