Кадет
Шрифт:
– Я вам покажу!
– полукричал Лагин, чернобровый худощавый кадет.
– Я скажу, что мы должны им прямо ответить! Бросить выбор в лицо. В обращении прямо сказано: «Всех мыслящих иначе чем Керенский, и у кого мозги не свернуты на левую сторону, просят подписаться для выяснения сил, нужных для освобождения Корнилова…»
Голос Лагина прорвался, и он судорожно провел по горлу рукой.
– Мы все, - выбросил он вверх руку, - подписались, а почему отдельные боятся?
– Трусят!
– выкрикнул кто-то.
– Боятся потерять место.
– Позор! Мол, никто не трогает, и мы…
–
– Здесь неуместна тактика, когда речь идет о жизни Корнилова.
– Ребята, мы поедем!
– крикнул радостно и звонко молодой веселый кадет и легко вскочил на парту.
– Пусть они остаются, им стыдно будет, а мы поедем. Мы тверды! Ур-р-ра!
Крик пронесся под сводами комнаты. Когда он ослабевал, его вновь подбрасывали вверх. Чернобровый кадет Лагин кричал отрывисто:
– Ура! Ура! Корнилову ура!
– Корнилову ура!
– кричал вместе с ним и Митя. Он весь трепетал от восторга, глядя на загоревшиеся глаза друзей. Потом все жали другу руки, словно поздравляли с чем-то радостным. Мите подали обращение. Его рука дрогнула, когда он подписывался, и сорвалась клякса. Он языком слизнул кляксу, густо покраснел и начал извиняться.
Его уже никто не слушал. Кадеты пели.
– …Полно горе горевать… То ли де-е-ело… - высоко и сильно вел запевала.
Дверь в коридор открыли, чтобы песню слышали все - и офицеры, и дядьки, и молодые кадеты.
Днем серые нестройные колонны пехоты двигались с песнями под звуки оркестра мимо корпуса к вокзалу. Щетина штыков была искривлена, шаг был нетверд, солдаты из строя
перекликались с провожавшими их фабричными девками. На перроне штатские, окруженные красными флагами, сняв шапки, долго говорили, солдаты кричали, швыряя вверх папахи, и этот долгий шум переплетался с выкриками маневрирующих паровозов. Солдаты тяжело и неторопливо заполняли вагоны. Штатские жали им руки. Ветер относил в сторону паровозный дым и, срывая листья, долго кружил их в воздухе над перроном. После третьего гудка, когда лязгали буфера и паровоз, натужившись, выбрасывая потяжелевшие шапки дыма, двигал эшелон, оркестры начинали играть «Марсельезу».
Поезд, мягко постукивая, позванивая колесами, плавно отходил, а из вагонов, захватив мешки, манерки и чайники, выскакивали солдаты и бежали к чану за кипятком. Там они, не глядя на двинувшийся поезд, окруженный женщинами, становились в очередь, медленно закуривали, а когда эшелон скрывался, они, выплеснув из манерок ненужный кипяток, закинув за плечи мешки, брели группами по Московской улице в старые казармы.
Кадеты открывали окна, выбегали на улицу и кричали им вдогонку:
– Ну что, зеленая вошь, куда ползешь?
– Тля!
– Дезертиры!
Поздним вечером старшие кадеты собрались на военный совет. Было жутко и темно. В начале разговора неожиданно задребезжало окно. Все вздрогнули. Шепот затих. Лагин толчком распахнул окно и глянул в темную глушь сада. В комнату хлынул прохладный ветер и смутный шум деревьев.
– Кто?
– крикнул Лагин.
– Свои!
– ответили голоса из темноты.
– Кадеты-аракчеевцы!
Они цепко вскарабкались. Кто-то зажег свечу. Один из прибывших был в кадетской шинели с полуоторванным красным погоном.
– Потуши свечу, - приказал
– Наш корпус разогнали, - сказал, слегка задохнувшись, высокий кадет.
– Разогнали по приказанию генерала Яковлева за неисполнение приказа о сдаче оружия, - добавил сурово второй, - наши разбрелись.
– А у вас как?
– спросил первый.
– Нам тоже приказали, - ответил Лагин.
– У нас сейчас по этому делу военный совет.
– Братцы, не сдавайте, - горячо начал высокий.
– Так или иначе разгонят, так лучше же кончить с честью… И наши все верят, что ярославцы не сдадут.
– Слышали?
– помолчав, обратился к кадетам Лагин.
– Мы тоже не сдадим, - твердо ответил Митя.
– Не сдадим, - сказало сразу несколько голосов.
Аракчеевцы были голодны. Им принесли холодной каши и краюху хлеба. Их было начали расспрашивать, но высокий сказал:
– Право, братцы, завтра. Ей-Богу, три ночи не спали.
Всю ночь шла дружная работа. К помещению, где спали дядьки, кадеты поставили парных вооруженных часовых. У берданок, стоявших в пирамидах, вынимали затворы и, завернув их в одеяло, выносили на двор. Сад был сыр и печален. С деревьев падали капли влаги. Кадеты под кустами схоронили свою ношу.
***
В конце сентября в корпус приехал полуофициальным порядком генерал Лавин, объезжавший округ для погашения возникающих кадетских неповиновений.
Собрав старших кадет, он тяжело опустился на парту и медленно начал говорить.
– Господа!
– Он обвел всех глазами и встретил напряженное ожидание в их глазах.
– Все равно ваше неповиновение ни к чему не приведет.
– Генерал опустил руку на парту.
– Оружие будет отобрано! И сообщаю, - он перевел дыхание, - вскоре в Петрограде будет произведен большевицкий переворот, и правительству не на кого будет опереться. А потому официально предлагаю вам сдать оружие во что бы то ни стало, а неофициально предлагаю вам не обращать на себя внимание местных властей и поспешно ликвидироваться из корпуса.
– Генерал посмотрел на кадет, словно желая что-то услышать в ответ. Мальчики молчали.
– Вот, господа, что я хотел заявить вам.
Тяжелая, покрытая сеткой вспухших жил рука генерала лежала на сгибе парты, и кадет Бурин, привстав, словно невзначай откинутой крышкой парты больно ударил по руке генерала. Лавин слегка поморщился, медленно поднял ушибленную руку и, горько улыбнувшись, сказал не как начальник, а как старший:
– Конечно, я не сочту это за демонстрацию.
Генерал уехал в Москву, а ночью кадеты сбросили затворы в известковую яму, наполненную водой.
7
В ту памятную осень, когда посинела холодеющая Волга, когда с полей начали залетать в сады нити паутины, Ярославль стал легче, просторнее, и его затканные золотистой мглой купола и колокольни, казалось, молитвенно стремились к небу.
Глядя сквозь ветви на бесшумный полет облаков, Митя впервые испил ту негнетущую осеннюю печаль, от которой сердцу становится грустно и легко. Он с весны был робко влюблен. Ее звали Куний Мех. Она была гимназистка и теперь загостилась в имении у тетушки. Митя недавно навестил ее отца, полковника в отставке, жившего в деревянном доме на окраине.