Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века
Шрифт:
Весной сорок шестого был демобилизован мой непосредственный начальник – дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара. Его подвела графа об образовании – ЦПШ (церковно-приходская школа; по нынешним временам это четыре класса деревенской школы). Он вышел из простых оружейных мастеров. А достиг в своей профессии очень многого. Во время войны прекрасно справлялся со своими обязанностями, и я многому у него научился. Особенно хорошо знал он стрелковое оружие, гораздо хуже понимал прицелы и совсем пасовал перед разными расчетами. Он, например, меня спрашивал: «Ну, объясни мне, почему синус бывает и большой и маленький?» Он совершенно не разбирался в таблицах стрельбы, особенно реактивными снарядами. Но зато великолепно умел ремонтировать и отлаживать любое стрелковое оружие и научил этому нас всех. Он был добрым, хорошим человеком, и мы с ним сдружились
Уехал от нас Иван Тимофеевич Тамара в свою Северскую землю и, как рассказывали, устроился механиком в МТС. Я же был назначен на его место, и он мне сдавал дела. Меня все поздравляли: место дивизионного инженера для капитана почетно, тем более, что в соседнем полку полковым инженером был майор Алексеев, которого как старшего по званию и прочили на эту должность. Но начальство выбрало меня.
Странная была эта зима сорок пятого – сорок шестого года. Все было непривычно, прежде всего – безделье. Летом и осенью сорок пятого в Туношной мы осваивали новые бомбардировщики, новое незнакомое вооружение, были полеты, были учебные стрельбы. Одним словом, осмысленная работа. Конечно, это был уже не фронт. Исчезло постоянное напряжение, постоянные дежурства. Но дело оставалось. В Прибалтике его уже приходилось придумывать. Я постепенно начал понимать, что означает строевая служба в мирное время. Лев Толстой назвал ее узаконенным бездельем. Я бы еще добавил – непрерывным поиском и выдумыванием дела. Бензина больше не давали – он нужен был теперь для других дел. Поэтому полеты практически прекратились.
Все это имело множество пренеприятнейших следствий. Началось повальное пьянство, дебоши, пошла волна венерических заболеваний. К этому располагали тогдашние латышские нравы: женщины оказались поразительно доступными. Ничего подобного в России не было. Каждая пьянка превращалась в оргию. Дисциплина падала. Бесконечные ЧП и разбирательства личных дел.
Но бывали моменты, когда мы снова чувствовали себя настоящей кадровой частью. Я помню девятое мая 1946 года. Праздновалась первая годовщина дня Победы. В Якобштадте было решено провести гарнизонный парад. На параде я шел в составе сводного офицерского батальона нашей дивизии. Мы вяло, кое-как, почти не в ногу прошли мимо начальства и уже покинули площадь. Вдруг кто-то запел, запел шуточную строевую песню, которую пели в авиационных учебных заведениях:
Давно уж знаем,Ходить как надо,А все же ходим,Как ходит стадо… и т. д.Батальон подтянулся, шаг стал четким – любо-дорого смотреть! Командир дивизии догнал на «виллисе» нашу колонну: «Что, мерзавцы, пройти как следует перед трибунами не могли, а тут вдруг курсантскую жизнь вспомнили?» А в ответ, не сговариваясь, в пару сотен молодых глоток батальон гаркнул такое «ур-р-а-а», что стало ясно – есть порох в пороховницах.
У меня лично тоже была довольно трудная зима: я продолжал искать себя и дело, которое могло бы меня по-настоящему занять. Служба постепенно стала терять для меня всякую прелесть. Мы проводили проверки в эскадрильях, устраивали разные «тревоги». Даже занимались строевой подготовкой. Служба в строевой части меня начала угнетать.
Но никогда ничего не рисуется одними черными красками. У меня образовалась своеобразная отдушина. Среди всякого трофейного хлама, которого было в избытке, я обнаружил забавный автомобиль. Это был фиат «Западная пустыня». Трудно сказать, откуда он взялся в Латвии, ибо был приспособлен для езды по пескам. На нем стояли широченные колеса, больше похожие на самолетные дутики. Проходимость его была потрясающая. К тому же у него было правое управление, а слева стоял пулемет. Первыми этот экспонат обнаружили мои механики на какой-то свалке трофейного имущества. Мы его отбуксировали на аэродром и отремонтировали – оказалось, что на нем можно еще ездить. Эта смешная машина дала мне дело, которым можно было заниматься с удовольствием. И я начал на ней раскатывать. Изъездил всю Латвию. Пулемет я, конечно, снял, но всегда возил с собой автомат: в лесах еще постреливали, хотя дороги, в особенности большие, были уже безопасными. Все же однажды недалеко от городка Мадона он мне пригодился. Я лихо отстреливался, но несколько пробоин в кузове я потом обнаружил.
Очень часто, иногда два раза в неделю, я ездил в Ригу. Мне там было интересно все, а люди – прежде всего. Я познакомился там с несколькими русскими интеллигентами, оставшимися с дореволюционных времен, и со многими латышскими интеллектуалами. Я специально не употребляю термин «интеллигенция», ибо латышской интеллигенции я так и не обнаружил. Сначала я был удивлен, а потом понял, что ее еще и не могло быть – она просто не успела «созреть». До революции рижская интеллигенция – это русские и немцы. Причем немцы в Прибалтике и немцы в Германии, даже в близкой Пруссии – это совсем разные немцы. Корфы, Ранненкампфы, Плеве не просто служили верой и правдой русскому престолу, но и внесли заметный вклад в русскую духовную жизнь. Они действительно восприняли нашу культуру. Благодаря жизни в России они и сами во многом изменились, показав на деле возможность и благотворность симбиоза православия и лютеранства. К сожалению, латыши к нашей культуре были значительно менее восприимчивы, чем немцы, – я понял, почему именно латыши делали революцию и служили в ЧК.
Ездил я и в Двинск, по-латышски Даугавпилс. Он расположен недалеко от Якобштадта. Впрочем, в Латвии все недалеко. Двинск – это старый русский город, в нем живут по преимуществу русские, и сохранился какой-то старый и милый мне быт. Я подружился с одним немолодым учителем математики, ездил к нему в гости и даже оставался ночевать.
Весной я был назначен инженером дивизии, но в Митаву полностью не переехал, так как полки стояли в Якобштадте и Крустпилсе, и дел у меня здесь было много. Да и от начальства подальше. В Якобштадте мы с Кравченко снимали хорошую комнату, а в Митаве я спал на диване в своем «кабинете» – так я называл каморку под лестницей в старом замке, которую мне определили как служебное помещение.
В июле событие произошло чрезвычайное!
Был жаркий воскресный день, и я в компании своих друзей валялся на берегу Двины. Вдруг из штаба полка прибежал солдат: «Товарищ капитан, срочно в штаб!»
Меня встретил дежурный офицер: «Тебя срочно разыскивает дивизионный кадровик. Полетишь на командирском У-2».
Часа через полтора я стоял перед дивизионным кадровиком – сумрачным немолодым майором. «У тебя, что, тетя в Москве? Читай!» И протягивает телеграмму: «Срочно откомандировать капитана Моисеева в распоряжение начальника руководящих кадров Главного управления ВВС. Вершинин.» А был тогда маршал Вершинин главкомом авиации. За такой подписью в нашу дивизию телеграммы еще никогда не приходили. «Завтра сдашь дела Алексееву. Я его уже вызвал. Получи командировочное предписание, и чтобы через два дня ноги твоей здесь не было. Ясно?!»
Почему я вдруг понадобился Москве? Я ничего не понимал, но все приказания выполнил. Что греха таить – с радостью.
Так что же произошло? Какая сила меня, полкового инженеришку, вдруг перенесла в штаб Военно-Воздушных Сил Советского Союза? Для того чтобы объяснить поворот судьбы, который я ждал, даже предчувствовал, и в то же время для меня совершенно неожиданный, я должен вернуться назад.
Внешняя баллистика профессора Кранца
Начальником политотдела дивизии был подполковник, а может быть, и полковник – я уже запамятовал – Фисун. Большой неторопливый украинец. Раньше он был замполитом в нашем полку. Судьба нас свела еще в сорок втором году, и он мне давал рекомендацию для вступления в партию. Политработник он был никакой. Зато прекрасный летчик. Летал много, охотно и с успехом – бывают люди, получившие в дар от природы воинское счастье. Подполковник Фисун обладал им в полной мере. Потом у него стало не ладиться со здоровьем, ему запретили летать, и он полностью перешел на политработу. Получив повышение и уйдя в дивизию, он продолжал ко мне хорошо относиться и регулярно проявлял те или иные знаки внимания.
Однажды Фисун вызвал меня в политотдел и дал трофейную книгу. Это была работа известного немецкого баллистика Кранца, посвященная внешней баллистике ракетных снарядов. «Посмотри, Моисеев, вроде бы по твоей части?» Тогда я еще не совсем забыл немецкий язык и без особого труда начал читать сочинение Кранца. Это занятие оказалось приятным и интересным и вносило разнообразие в мое строевое существование. У моего знакомого в Двинске я взял какой-то курс высшей математики (из моей головы математика весьма основательно выветрилась) и начал разбираться в премудростях тогда еще новой науки – расчета траекторий ракетных снарядов.