Как дым
Шрифт:
Дорога привела меня в лес, сырой, пахнущий грибами. В те дни начиналась осень. Прозрачные осинки трепетали на ветру, точно зябкие барышни. В лесу было тихо, как в церкви. Кое-где синели на кустах волчьи ягоды. Иногда попадались незнакомые розовые грибы на хрупких ножках. Дорога была размыта, приходилось обходить широкие лужи.
Мне было очень хорошо при мысли, что сейчас я увижу Елену.
Приятно было идти по незнакомой дороге и дышать свежим сырым воздухом. Может быть, так и нужно было жить: не писать скучные картины, не читать книги, а бродить по деревенским дорогам и каждый
Лес, очевидно, кончался. Стало светлее, и вдруг я услышал глухой мерный шум.
«Поезд, – подумал я, железнодорожное полотно».
Действительно, через несколько минут я уже мог видеть серые телеграфные столбы, высокую насыпь пути и маленький мостик с железными поручнями. Слева приближался поезд, выпуская из трубы волюты бурого дыма. Помня наставления рыжебородого мужика, я остановился: поезд мог быть воинским, а военные не любят, когда посторонние люди шатаются на железнодорожном полотне. Поезд – это был закованный в сталь броневик – медленно прополз мимо. Я мог рассмотреть паровоз, на котором был нарисован трехцветный круг и какие-то слова славянской вязью, два серых вагона и блиндированную платформу с огромным, задравшим ствол, орудием. Впереди паровоза легко катилась обыкновенная платформа с грудой шпал. Какой-то длинноногий человек беззаботно шагал по ней, и я видел, как он закурил папиросу.
Я подождал, пока поезд не скрылся за поворотом в редких деревьях. Некоторое время я еще слышал его грохот, потом все затихло, вероятно, поезд остановился. Тогда я решил, что можно перейти линию. Тускло блестевшие рельсы убегали в обе стороны двумя параллельными линиями и закруглялись вдали. Телеграфный столб, у которого я задержался на минутку, музыкально гудел. Только теперь я заметил с другой стороны пути маленький кирпичный домик-сторожку. Босой человек в синей рубахе стоял у насыпи и, прикрывая глаза рукою, смотрел вслед ушедшему бронепоезду. Я направился к домику, чтобы спросить о дороге.
– Здравствуйте, – сказал я.
Сторож обернулся и, не отвечая на мое приветствие, подозрительно меня осмотрел. Его серая бородка была аккуратно подстрижена, и на большом носу перевивались красные жилки, как у человека, который любит выпить.
– Скажите мне, пожалуйста, как отсюда пройти на Должаны? – спросил я.
– Чего изволите? – переспросил он.
Я повторил свою просьбу.
– Да вот по этой дороге и идите, все прямо, так и упретесь в Должаны, – показал он рукой.
Я хотел уже продолжать свой путь, но сторож махнул рукой в ту сторону, куда прошел поезд, и сказал:
– Сейчас из пушки палить будут.
– Это бронепоезд добровольцев? – спросил я.
– Ихний. «Симеон Гордый».
– Разве фронт так близко? – удивился я.
– По ту сторону полустанка уже красный броневик ходит. «Роза Люксембург» называется.
В это время за деревьями ахнул тяжелый выстрел, и многократное эхо покатилось по лесу.
– Так и есть, стреляют, – обрадовался сторож, что его предсказание исполнилось.
– Сейчас с той стороны палить будут.
Точно в подтверждение его слов вдали прогремели два выстрела.
– Видите? – хитро подмигнул он глазом, – целая баталия.
Снова
Я угостил сторожа папиросой и опять подумал, что приятно встречать простых людей, курить с ними и наблюдать жизнь. Мы прислушивались к выстрелам, и орудийные громы подчеркивали своим дыханием красоту жизни. Думая о «Симеоне Гордом», я представлял себе скупого и хитрого московского князя, обнесенную тыном Москву и смутный летописный рассказ о свече. Умирая, князь плакал и просил сыновей, чтобы эта свеча не погасла. Роза Люксембург была, кажется, видной немецкой коммунисткой, но, когда я произносил ее имя, я представлял себе – слова всегда вызывали у меня посторонние ассоциации – цветок в руках женщины и какое-то крошечное германское королевство, где стоят домики, крытые черепицей. Оно напоминало мне также о легкомысленной оперетке, о пахнущем женскими духами театре и о дирижере, размахивающем руками над буйной пшеницей смычков. Его манжеты вылезают из рукавов, развеваются фалды фрака, а на сцене убогая роскошь полотняных стен колышется от театральных сквозняков.
А-ах! а-ах! – вздыхали пушки.
– Шестидюймовое орудие, – с видом знатока сказал сторож.
По всему было видно, что стрельба его очень интересовала. Он, очевидно, научился относиться к жизни, как к очень занятному представлению.
– Когда здесь в первый раз фронт проходил, – продолжал он, точно сравнивая театральные постановки, – вот это стрельба была! Аж в ушах звенело! Один снаряд вон там разорвался, за осинами. Можете посмотреть, яма аршина три глубины. Огромная сила.
– А вы не боялись, что вашу сторожку разнесут?
Вероятно, одного снаряда было бы довольно, чтобы эта кирпичная хибарка рухнула, как карточный домик.
– Казенный, – ответил он. – А если и меня заодно убьют, то невелика беда, плакать по мне некому – я вдовый, а сына на Карпатах убили в шестнадцатом году. Артиллеристом был…
– Прямым сообщением к нему и направлюсь, – печально улыбнулся он.
Выстрелы прекратились. Опять послышался глухой шум поезда. Очевидно, броневик продвигался вперед.
– Так вы говорите, в Должаны идете? – вспомнил старик о моем первом вопросе. Волнение его улеглось. Теперь он уже мог обратить на мою особу все свое внимание.
– В Должаны.
– Зачем же вы туда направляетесь, позвольте спросить? – недоумевая, опять спросил он.
– Там мои знакомые живут, – удовлетворил я его любопытство.
– Знакомые?
И неожиданно прибавил:
– Растащили мужички усадьбу-то. Ничего там теперь не осталось.
– Как ничего не осталось? – задохнулся я, – что вы говорите!
– Да так, ничего и не осталось. Кто кресельце, кто зеркало, так и разобрали все до последней нитки.
– А где же… – я не знал, как назвать Олениных, – где же дамы?