Как дым
Шрифт:
Дорога привела меня в лес, сырой, пахнущий грибами. В те дни начиналась осень. Прозрачные осинки трепетали на ветру, точно зябкие барышни. В лесу было тихо, как в церкви. Кое-где синели на кустах волчьи ягоды. Иногда попадались незнакомые розовые грибы на хрупких ножках. Дорога была размыта, приходилось обходить широкие лужи.
Мне было очень хорошо при мысли, что сейчас я увижу Елену.
Приятно было идти по незнакомой дороге и дышать свежим сырым воздухом. Может быть, так и нужно было жить: не писать скучные картины, не читать книги, а бродить по деревенским дорогам и каждый день ночевать на новом месте.
Лес, очевидно, кончался. Стало светлее, и вдруг я услышал глухой мерный шум.
«Поезд, – подумал я, железнодорожное полотно».
Действительно, через несколько минут я уже мог видеть серые телеграфные столбы, высокую насыпь пути и маленький мостик с железными поручнями. Слева приближался поезд, выпуская из трубы волюты бурого дыма. Помня наставления рыжебородого мужика, я остановился: поезд мог быть воинским, а военные не любят, когда посторонние люди шатаются на железнодорожном полотне. Поезд – это был закованный в сталь броневик – медленно прополз мимо. Я мог рассмотреть паровоз, на котором был нарисован трехцветный круг и какие-то слова славянской вязью, два серых вагона и блиндированную платформу с огромным, задравшим ствол, орудием. Впереди паровоза легко катилась обыкновенная платформа с грудой шпал. Какой-то длинноногий человек беззаботно шагал по ней, и я видел, как он закурил папиросу.
Я подождал, пока поезд не скрылся за поворотом в редких деревьях. Некоторое время я еще слышал его грохот, потом все затихло, вероятно, поезд остановился. Тогда я решил, что можно перейти линию. Тускло блестевшие рельсы убегали в обе стороны двумя параллельными линиями и закруглялись вдали. Телеграфный столб, у которого я задержался на минутку, музыкально гудел. Только теперь я заметил с другой стороны пути маленький кирпичный домик-сторожку. Босой человек в синей рубахе стоял у насыпи и, прикрывая глаза рукою, смотрел вслед ушедшему бронепоезду. Я направился к домику, чтобы спросить о дороге.
– Здравствуйте, – сказал я.
Сторож обернулся и, не отвечая на мое приветствие, подозрительно меня осмотрел. Его серая бородка была аккуратно подстрижена, и на большом носу перевивались красные жилки, как у человека, который любит выпить.
– Скажите мне, пожалуйста, как отсюда пройти на Должаны? – спросил я.
– Чего изволите? – переспросил он.
Я повторил свою просьбу.
– Да вот по этой дороге и идите, все прямо, так и упретесь в Должаны, – показал он рукой.
Я хотел уже продолжать свой путь, но сторож махнул рукой в ту сторону, куда прошел поезд, и сказал:
– Сейчас из пушки палить будут.
– Это бронепоезд добровольцев? – спросил я.
– Ихний. «Симеон Гордый».
– Разве фронт так близко? – удивился я.
– По ту сторону полустанка уже красный броневик ходит. «Роза Люксембург» называется.
В это время за деревьями ахнул тяжелый выстрел, и многократное эхо покатилось по лесу.
– Так и есть, стреляют, – обрадовался сторож, что его предсказание исполнилось.
– Сейчас с той стороны палить будут.
Точно в подтверждение его слов вдали прогремели два выстрела.
– Видите? – хитро подмигнул он глазом, – целая баталия.
Снова загремело тяжелое орудие «Симеона Гордого». Сердце мое забилось учащенно. Мне совсем не было страшно, но меня взволновала романтическая простота этой дуэли. Противники, как две стальных черепахи, ползли навстречу друг другу, и я чувствовал зависть к этим людям, которые умеют стрелять из пушек. Мне казалось, что очень уютно сидеть за стальной броней и двигаться навстречу врагу.
Я угостил сторожа папиросой и опять подумал, что приятно встречать простых людей, курить с ними и наблюдать жизнь. Мы прислушивались к выстрелам, и орудийные громы подчеркивали своим дыханием красоту жизни. Думая о «Симеоне Гордом», я представлял себе скупого и хитрого московского князя, обнесенную тыном Москву и смутный летописный рассказ о свече. Умирая, князь плакал и просил сыновей, чтобы эта свеча не погасла. Роза Люксембург была, кажется, видной немецкой коммунисткой, но, когда я произносил ее имя, я представлял себе – слова всегда вызывали у меня посторонние ассоциации – цветок в руках женщины и какое-то крошечное германское королевство, где стоят домики, крытые черепицей. Оно напоминало мне также о легкомысленной оперетке, о пахнущем женскими духами театре и о дирижере, размахивающем руками над буйной пшеницей смычков. Его манжеты вылезают из рукавов, развеваются фалды фрака, а на сцене убогая роскошь полотняных стен колышется от театральных сквозняков.
А-ах! а-ах! – вздыхали пушки.
– Шестидюймовое орудие, – с видом знатока сказал сторож.
По всему было видно, что стрельба его очень интересовала. Он, очевидно, научился относиться к жизни, как к очень занятному представлению.
– Когда здесь в первый раз фронт проходил, – продолжал он, точно сравнивая театральные постановки, – вот это стрельба была! Аж в ушах звенело! Один снаряд вон там разорвался, за осинами. Можете посмотреть, яма аршина три глубины. Огромная сила.
– А вы не боялись, что вашу сторожку разнесут?
Вероятно, одного снаряда было бы довольно, чтобы эта кирпичная хибарка рухнула, как карточный домик.
– Казенный, – ответил он. – А если и меня заодно убьют, то невелика беда, плакать по мне некому – я вдовый, а сына на Карпатах убили в шестнадцатом году. Артиллеристом был…
– Прямым сообщением к нему и направлюсь, – печально улыбнулся он.
Выстрелы прекратились. Опять послышался глухой шум поезда. Очевидно, броневик продвигался вперед.
– Так вы говорите, в Должаны идете? – вспомнил старик о моем первом вопросе. Волнение его улеглось. Теперь он уже мог обратить на мою особу все свое внимание.
– В Должаны.
– Зачем же вы туда направляетесь, позвольте спросить? – недоумевая, опять спросил он.
– Там мои знакомые живут, – удовлетворил я его любопытство.
– Знакомые?
И неожиданно прибавил:
– Растащили мужички усадьбу-то. Ничего там теперь не осталось.
– Как ничего не осталось? – задохнулся я, – что вы говорите!
– Да так, ничего и не осталось. Кто кресельце, кто зеркало, так и разобрали все до последней нитки.
– А где же… – я не знал, как назвать Олениных, – где же дамы?