Как ловить рыбу удочкой (сборник)
Шрифт:
В городке не было до него никому дела, и это одиночество, порой его так мучившее, было в то же время спасительным, ничто не вмешивалось в его мир, он рос, подчиняясь лишь своим законам, и часто просыпаясь на рассвете, глядя, как солнечные лучи медленно переползают по стенке, и рассматривая все до одного знакомые сучки на дощатом потолке, гадал, что станется дальше с его жизнью, проживет ли он ее всю в этом городе или что-то изменит ее, и он исходит всю землю в поисках отца, обойдет все земные кладбища и прочтет имена на всех памятниках и крестах. Эта странная тяга к дорогам не оставляла священника и теперь, и отец Николай против своей воли представлял, как, сложив с себя сан, уйдет из города, потому что от бродяги родившись, без отца и матери
Бабушка умерла Великим постом, не дожив до Пасхи двух недель, так и не придя в себя и не имея сил узнать его. И эта первая смерть, случившаяся в его жизни, нанесла ему непомерную обиду, точно обманув своей будничностью, с какой приходили в дом старухи, с какой отпевали, а потом хоронили на новом кладбище за городом, где не было ни единого деревца, а только несколько свежих могил за металлической изгородью, ровные прямоугольники земли, плиты и сваренные из стальных трубок кресты с аккуратными табличками. И обида на то, что все свершилось именно так, была столь сильной, что душила мысль о самом себе, и он равнодушно отнесся к тому, что кончилась данная ему в военкомате отсрочка, и он получил через месяц повестку. Он уехал из города стриженым пассажиром в телогрейке и с вещмешком за спиной среди таких же пацанов. И бабы все на них так жалеючи смотрели, будто бы шли ребятки на войну. Но война досталась не им, а мальчикам, с завистью бежавшим за ними по пыльной улице Ленина.
Служил он в Казахстане, в глухом балхашском гарнизоне, где офицеры завидовали солдатам, что те через два года уедут, а им еще служить и служить. Но степь, хотя более южная, чем целина, напоминала солдату о его младенчестве, и запахи, цвет неба, подсвеченные дальними огнями сопки, бураны, холодные, похожие на барак казармы пробуждали в памяти воспоминания, в которых рождались когда-то слова.
На втором году он сошелся с женщиной, жившей неподалеку в селе. От своих товарищей он знал, что прежде к этой женщине ходили другие солдаты, но он привязался к ней и полагал, что после армии они поженятся. К его словам о совместной жизни женщина отнеслась равнодушно, и, как ему показалось, зло, точно он хотел добиться от нее еще больше ласки. Однажды, когда он пришел к ней, она не впустила его в дом, и он понял, что там кто-то другой. В тот же вечер он раздобыл водки, ушел в степь и напился, ни о чем не думая и не чувствуя своей души.
Первое время ему казалось, что история с женщиной не оставила следа в его душе, соскользнула, но чем ближе подходил к концу срок службы, тем больше солдат думал о том, возвращаться домой ему теперь некуда, и быть может, армия дана ему вместо дома, и он проживет всю жизнь не в волжском городке, но здесь, на Балхаше, прапорщиком или старшиной. Это была очень соблазнительная, расслабляющая мысль, сулившая благо не думать, не отвечать за свою судьбу и не заботиться о хлебе насущном, потому что хлеб этот будет дан на каждый день, а дни будут походить друг на друга и приносить ту усталость, от которой снятся легкие сны. В такие ночи солдат выходил в беспокойстве на улицу, и ночь, разгоняя сон, тревожно звала за собой, за степь, и маленький городок с паромом и обрывистыми берегами над рекой казался совсем близким. Последнее лето службы, жаркое, дававшее отдохновение только на рассвете, уже стало кончаться, когда солдат, сменив вещмешок на аккуратный чемоданчик, отбыл из части, с грустью подумав об оставленном месте.
Обратно он ехал на поезде мимо тех же сопок и хуторов, по дороге, где везла его когда-то мать. Ничто здесь не изменилось — как пятнадцать лет назад, те же бабки с обветренными лицами продавали на полустанках картошку, бродили овцы и скучно блеяли, задирая голову к мутному небу. После армии ощущение сонной жизни, где никто никогда не бежал и не шел строем, было сильным и не отпускало его до Рязани. Он не мог привыкнуть к тому, что снова принадлежит себе, был возбужден, с кем-то разговаривал в дороге,
Ему открыла дверь располневшая женщина с сильно завитыми, крашеными волосами. По тому, как она посмотрела на него, побледнела и ничего не сказала, он понял, что она узнала его и ждала этого звонка в дверь всегда. Из глубины квартиры вышли двое детей, мальчик и девочка, не глядели на него одновременно с испугом и любопытством, точно пытаясь определить, зачем пришел к ним в дом человек в солдатской форме и фуражке. В доме пахло едой, чувствовался во всем достаток и порядок, и солдат разом ощутил протрезвление и, неловко поклонившись, словно извиняясь за ошибку, отступил и сбежал по лестнице. А потом быстро пошел, не разбирая дороги и путаясь в многочисленных железнодорожных путях узловой станции.
Гудели в спину составы, он сходил с насыпи, но оставался так близко от полотна, что ветер высушил его потное лицо и засыпал угольной пылью. На какой-то станции он зашел в зал ожидания, бросил чемодан на лавку, прислонился к нему и забылся тяжелым, муторным сном. Входили и выходили люди, проносились мимо поезда дальнего следования, на скамеечках покуривали рыбаки, собравшиеся на Оку, но все это проходило мимо. Он проснулся, но остался лежать на лавке. Несколько раз его толкали, о чем-то спрашивали, какой-то славный мужик в драповом пальто звал с собой выпить, косился милиционер, но все это существовало помимо его сознания — время, то тянувшееся медленно и неохотно, как казахстанский поезд, то гнавшееся вперед, то пятившееся назад время устало и остановилось на маленькой безымянной станции.
Он ни о чем не думал тогда, точно душа его отсутствовала, вырвалась, и вывел его из этого состояния пьяненький низенький мужичок с пустым рукавом и бородавкой на щеке:
— Сынок, дай денюжку, сынок.
Какая-то женщина заругалась на пьяницу:
— Ишь, к солдату пристал, бесстыжий. Откуда у него денюжка-то?
Но слово «сынок» кольнуло его, и он посмотрел на мужика таким взглядом, что тот отступил на шаг и стал вдруг бессвязно выкрикивать:
— Ну че ты, ну че ты? Я так тока, ну че ты?
Этот человек по возрасту не мог быть его отцом, но мысль о том, что его отец точно так же без своего угла и работы скитается по полустанкам и просит денег, а может быть давно умер и лежит, неизвестно где и под каким именем захороненный, острой жалостью коснулась солдата. Он встал и пошел искать мужика, но того уже нигде не было. И ему вдруг захотелось обратно в гарнизон, туда, где нет одиноких людей, есть только строй и никто не мучается от незащищенности и боли, где на все найдется в ответ грубое слово и ты не должен идти один по своей дороге. Но он прогнал эту мысль и той же ночью уехал в родной город, с тревогой ожидая, когда рассосется ненастная мгла.
То, что увидел солдат, поразило его своим несоответствием воспоминанию, точно не два, а все двадцать лет прошли с тех пор, как он ушел отсюда. Вместо старенького парома над рекой тянули мост, трубы комбината вымахали под самое небо, не осталось ничего и от посада, кроме двух улочек рядом с церковью.
Он брел по городу, пытаясь вспомнить, где и какой дом стоял раньше на месте разъезженных бульдозерами рытвин, какими были деревья и спуск к реке. Воспоминания давались ему с трудом, как когда-то школьные стихи, но он пробуждал к жизни эти образы и шел все глубже и глубже, к зарослям лопухов за огородом, к холму, к речной пристани, откуда уплывала мать, нисколько не похожая на женщину в Рыбном, более близкая и лучше сохранившаяся в памяти.