Как моряк возвращается с моря
Шрифт:
– И мне всегда будет сорок восемь!
И он тоже засмеялся, довольный, что освободился от мрака в себе, схватил ее за плечи и поцеловал в шею, напоминающую зиму в разгаре августа. В ту ночь среди пламенеющей тишины, которая, казалось, будет продолжаться вечно, она была, как свежий снег в его постели…
– Хэнкс, ты помнишь штиль в августе девяносто седьмого? – старик посмотрел из-под руки. – Сколько времени он продолжался?
– Девять-десять дней, сэр.
– Нет, Хэнкс, я клянусь, что прожил девять полных лет в дни того штиля.
Девять дней, девять лет. И среди тех
Но на девятый день моряки сами спустили лодки на воду и, сидя в них, ожидали приказа, ведь они не знали, куда плыть, они могли только грести, работая вместо ветра. И капитан хотел бы присоединиться к ним.
К концу десятого дня на горизонте медленно появился какой-то остров.
Он сказал жене:
– Кэт, мы поплывем пополнить запасы. Ты поплывешь с нами?
Она внимательно посмотрела на остров, как будто уже видела его когда-то, задолго до рождения, и медленно покачала головой – нет.
– Плывите! Я не ступлю на сушу, пока мы не вернемся домой!
Когда он посмотрел вверх, на Кэт, то понял, что она инстинктивно боится легенды, которую он так легкомысленно выдумал и рассказал. Кэт была, как золотоволосая женщина из легенды, и она усматривала какое-то скрытое зло в пустынных раскаленных песках и коралловых рифах, которые могли бы ей повредить, и даже ее погубить.
– Бог тебя благослови, Кэт! Три часа!
И он отправился к острову вместе с матросами.
В конце дня они вернулись с пятью бочонками пресной сладкой воды, а лодки благоухали от теплых плодов и цветов.
На корабле его ожидала Кэт, которая не хотела сходить на берег, раз объявив, что не ступит на сушу.
Когда она расчесывала свои волосы той ночью и смотрела в неподвижную воду, сказала:
– Почти свершилось. До утра все переменится. Обними меня, Том. После этих теплых дней наступят сильные холода.
Он проснулся среди ночи. Кэт дышала среди мрака и бормотала во сне. Рука ее лежала на нем – горячая. Она звала его во сне. Он нащупал ее пульс и там прежде всего почувствовал надвигающуюся бурю.
Пока он так сидел около нее, корабль подняла большая медленная волна, и штиль кончился.
Бессильные паруса полоскались в ночном небе. Каждый канат звучал, как будто огромная рука прошлась по кораблю, как по струнам молчащей арфы, и исторгала новые тона путешествия.
Штиль кончился, началась буря, за ней пришла другая.
Из двух бурь одна кончилась внезапно. Молния охватила Кэт, превратив ее в белый пепел. В тело ее проникло великое молчание и застыло там.
Принесли парусину, чтобы подготовить ее для погребения в море. Движения поблескивающих среди подводного света кораллов были похожи на колыхания тропических рыб – острые, тонкие, они с безмерным терпением грызли полотно, окружали его мраком, запечатывали в него тишину.
Утром сильнейшая буря сменилась повсюду белым затишьем, и оно опустилось и упало в море, которое разорвало его в один миг. Так и жизнь его ушла после гибели Кэт, не оставив никакого следа.
– Кэт, Кэт, о, Кэт!
Он не мог бы оставить ее там, погибающую между Японским морем и Золотыми воротами. Ночью он, плача и не помня себя от горя, вывел корабль из бури. Стиснув штурвал, он поворачивал корабль около раны в море, которая невозможно быстро затягивалась. Потом и в нем наступил штиль, который продолжался до конца его жизни. Никогда уже не возвысил он голос и никому не пригрозил кулаком. С тихим голосом и открытой ладонью отошел он на корабле от символического гроба, обложенного землей, и навсегда опустил его в море. Потом он оставил свой корабль в одном из доков и ушел на тысячу двести миль в глубь суши. Как слепой, не сознавая, что делает, он купил землю; как слепой, машинально, строил вместе с Хэнксом, и долгое время не понимал, что купил и что построил. Знал только, что он уже очень стар, что перешагнул краткий час своей молодости с Кэт. А сейчас он был настоящим старцем и чувствовал, что никогда больше не испытает ничего подобного.
Так, посреди континента, на тысячу миль восточнее моря, на тысячу миль западнее ненавистного моря, он проклинал жизнь и море, которое познал, и вспоминал себя – не такого, как сейчас, а того, в минувшем.
Так он ходил по земле, бросал семена, готовился к своей первой жатве и стал считаться фермером.
Но однажды ночью в первое лето, которое он жил так далеко от моря, как только может жить избегающий его человек, он был разбужен невозможным, но таким знакомым шумом! Дрожа в постели от возбуждения, он прошептал: "Нет, нет, невозможно… это… конечно, я сошел с ума! Но… я же слышу!" Распахнув двери дома, он посмотрел на пшеничные поля. Потом бессознательно поднялся на галерею, и был околдован тем, что увидел. Ухватившись за перила и мигая слезящимися глазами, он вглядывался в даль.
Там, в потоках лунного света, на плавно возвышающихся холмах пшеница волновалась, как волны под приливным ветром. Огромный Тихий океан пшеницы терялся в дали, а дом казался сейчас кораблем, стоящим посреди него в затишье.
Он оставался наверху полночи, изумленный своим открытием, затерянный в глубинах этого моря на суше. В следующие годы канат за канатом, доска за доской он переделывал свой дом, доводя его до размеров, вида и очертаний корабля, на котором плавал под самыми свирепыми ветрами и в самых глубоких водах.
– Хэнкс, сколько лет мы не видели воды?
– Двадцать лет, капитан.
– Нет, со вчерашнего утра.
Когда он вернулся в кухню, сердце его сильно билось. Барометр на стене затуманился, блеснул лучик света и заиграл на старых морщинистых веках.
– Не хочется кофе, Хэнкс. Только… стакан чистой воды.
Хэнкс вышел и вернулся.
– Хэнкс? Обещай, что похоронишь меня рядом с ней.
– Но, капитан, она… – Хэнкс умолк. Кивнул. – Рядом с ней. Да, сэр.