Как мы портим русский язык
Шрифт:
Возможно, это интернационализм. Но какой?
Нет, надо всемерно защищать наши идеи и наш язык от такого «интернационализма».
Прежде всего о пролетарской«справе» заботился Ленин, решая вопросы и прямо относящиеся к языку, и когда выступал против лозунга «культурно–национальной автономии», и когда отвергал обязательный «государственный» язык.
Критикуя идеи языка «государственного», он любил приводить в пример маленькую Швейцарию, где нет одного общегосударственного языка, но итальянцы, например, часто говорят по–французски. С какой удивительной политической чуткостью, с каким удовлетворением вождь пролетарской революции тогда, в 1913 году, объяснял причину этого явления: французский язык не внушает ненависти итальянцам, «ибо
Четыре года спустя языком свободной, социалистической нации стал русский. Понятна гордость Ленина за народ, совершивший революцию, за русский язык, на котором написаны первые декреты о земле и мире. Понятна его забота о чистоте русского языка. И опять: призывая к очистке языка, с какой чуткостью уловил он классовые истоки его порчи! «Перенимать французско–нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса,который по–французски учился, но, во-первых, не доучился, а во–вторых, коверкал русский язык» (т. 40, с. 49. Подчеркнуто мной. — К. Я.).
И сейчас наша партия руководствуется именно пролетарскиминтернационализмом. Она призывает учиться ленинскому политическому, классовому чутью, постоянно заботиться о «справе» рабочего класса, призывает всех нас, на каком бы месте мы ни находились, будь то литератор или языковед, редактор или спортивный комментатор. Учиться всегда и во всём, в большом и малом.
Мне думается, нам не всегда хватает этого чутья. Мы можем не заметить, даже и не испытать, по крайней мере, неудобства, когда слышим восторженную похвалу: «замечательный форвард!» — в тот самый день, когда известная иностранная газета «Форвард» печатает очередную мерзопакость против нашей страны.
Если чувство неудобства от того, что своё заменяется чужим, ещё может сколько–то времени дремать в безразличии (хотя и эта замена — «нет ничего нелепее и диче», как выражался Белинский), оно, это чувство, безусловно, обостряется чувством враждебности.
Так было всегда. Например, война России с Германией «помогла» в 1914 году отказаться от названия русской столицы «Санкт–Петербург», и она стала называться «Петроград». (Правда, простому, рабоче–крестьянскому, люду и не пришлось перестраиваться: верный духу своего языка, он и раньше говорил попросту — «Питер», а после Октября стал именовать столицу Красным Питером.)
К добру или худу это изменение, гадать не приходится. Добро, коль мы говорим теперь с гордостью: «Ленинград». Добро, коль в названиях городов вообще наведён сейчас хороший порядок.
В книге Алексея Югова «Судьбы родного слова» также дан этот пример — смены названия столицы. Писатель приводил слова Маяковского: «На вчерашней странице стоял Петербург. Со слова Петроград перевёрнута новая страница русской поэзии и литературы».
Превосходный знаток русского языка и всей многовековой истории его развития, А. Югов понимал: иностранное влияние и борьба с ним всегда носили политический и прямо классовый характер. «И житейская наша речь, — писал он, — и художественная русская литература невероятно засорены иностранными словами и синтаксическими оборотами… в силу некой умственной лени, небрежения к родному языку, чем кичились в былые времена гуляющие по заграницам дворянчики. Свидетельством того, что именно от дворянского сословия исходила зараза безнародности, сиречь космополитизма, могут быть, среди множества прочих, хотя бы эти строки Бестужева–Марлинского: «Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому… К довершению несчастья, мы выросли на одной французской литературе, вовсе несходной с нравом русского народа, ни с духом русского языка».
Действительно: от Радищева и декабристов до Белинского и Герцена, а от них — до Ленина борьба за русский язык имела в конце концов идеологические, классовые истоки.
Говоря об иностранных словах в нашем языке, мы всякий раз волей–неволей приходим к осознанию той истины, что язык не только важнейшее средство общения, но и орудие борьбы, в том числе борьбы идеологической. И здесь вполне уместно вспомнить слова А. М. Горького: нужна «беспощадная борьба за чистоту и правильность русского языка, без которой невозможна чёткая идеология».
10. О КУЛЬТУРЕ И КУЛЬТУРНОСТИ
Возвращаясь опять к книге «Живой как жизнь», заметим: такие слова, как пролонгировать, аннулировать, лимитировать,«коробят» автора не потому, что могут свободно заменяться русскими, а лишь «потому, что они вошли в нашу речь из обихода всевозможных канцелярий» (с. 93–94); такие народные формы, как «пока», «я пошёл», «вроде дождик идёт» и др. «пора амнистировать, потому что их связь с той средой, которая их породила, успела уже всеми позабыться…»;«едва я услыхал от одной очень милой медицинской сестры, что осенью она любит ходить без пальта,я невольно почувствовал к ней антипатию» (с. 31).
Откуда это? Неужели тоже результат защиты «тяготения»?
«С каким собеседником» идёт разговор, от этого зависит допустимость иностранных слов, — постоянно напоминал он и нападал на «невежд», «достойных осмеяния и презрения», которые употребляют иностранные слова наобум. Но едва дело касалось конкретных примеров (кто именно употребил слово наобум), достойными осмеяния почему–то оказывались в первую очередь колхозники: зоотехник, который сыплет словечками — «лимитирует плащ», «с женою не конфликтуем», «фактор времени» — и гордится тем, что ему доступны такие слова (с. 142–143); колхозница, которая говорит — «в нашем зелёном массиве» и тоже очень гордится, что у неё такая «культурная» речь (там же); дворник, что сказал — «в ихнем объекте» (там же), или уборщица, заявившая: «надо их отседа аннулировать» (144). Правда, автор усматривал здесь влияние канцелярии и примеры поместил в главу «Канцелярит». Но дело явно в употреблении иностранных слов без надобности.
Над такими словами в речи простого человека смеялись и раньше. Правда, смеялись господа, которые всё-таки свысока смотрели на людей без образования.
Да вот пример из шолоховского «Тихого Дона».
Помните, как «воспитывал» Григория Мелехова образованный и, к его чести, неглупый офицер сотник Копылов?
«— …А говоришь ты как? Ужас! Вместо квартира — фатера, вместо эвакуироваться — экуироваться, вместо как будто — кубыть, вместо артиллерия — антилерия. И, как всякий безграмотный человек, ты имеешь необъяснимое пристрастие к звучным иностранным словам, употребляешь их к месту и не к месту, искажаешь невероятно, а когда на штабных совещаниях при тебе произносятся такие слова из специфически военной терминологии, как дислокация, форсирование, диспозиция, концентрация и прочее, то ты смотришь на говорящего с восхищением и, я бы даже сказал, — с завистью».
В наше время, при всеобщем образовании, «необъяснимое пристрастие» идёт и от науки, слишком загромождённой иностранными словами, и от газет, не отличающихся особым пуризмом (как не вспомнить ленинское: «Именно газетный язык у нас, однако, тоже начинает портиться»), и от защитников «тяготения». Несомненно, что и глава «Иноплеменные слова» в книге «Живой как жизнь», изданной большими тиражами, плюс выступления автора по радио и телевидению — все это в сильной степени способствовало распространению мнения, что, если хочешь приобщаться к культуре, приобщайся к иностранным словам [2] .
2
Военнослужащий Ю. Сидорченко в письме от 10 ноября 1968 года в редакцию журнала «Молодая гвардия» по поводу моей статьи, между прочим, пишет: «Чтоб дальше говорить только за, я выскажу вначале то, в чём не согласен с Яковлевым. Почти всё время он говорит только о Чуковском. Чуковский любит русский язык, но он просто недооценивает вреда засорения языка иностранными словами. А ведь чистый наш язык до чего же красив!..»
Дело не в том, любит или не любит. Пусть «просто недооценивает вреда». Но разве не надо разобраться в этом?