Как мы портим русский язык
Шрифт:
И ещё. Тоже истина, кажется: наука и канцелярия наша (куда ж от неё ты денешься!) во многом сохраняют все–таки веками установленный условный язык и — хоть тресни! — не могут найти общего языка со всем остальным народом. И редко ли так оборачивалось: бывший дворянин, честно придя на службу народу, находил простые и ясные слова, чтобы с ним общаться, а самый что ни на есть «рядовой», выбившись в «люди» («из лаптей в сапоги», — говорили у нас в деревне), напускал на себя туману и выражался не иначе как непонятно, «по–учёному», видите ли. Вы, мол, теперь не ровня мне. Вы, мол, деревня. Живучи, как видно, понятия превосходства.
Впрочем, у писателя, молодого самого, всегдашняя, неизбывная забота по части языка: где же искать ему свежее слово?
Пусть где угодно! Найти бы!..
Кажется, легко теперь им, за плечами держа драгоценнейший опыт предшественников. Ан нет почему–то.
В чём дело?
Отличный рассказчик наш и педагог Сергей Антонов, думая много о слове, рассуждая, недоумевая и споря, вдруг высказал наболевшее: «Печально, что мы в некотором отношении стали более глухими к слову, чем наши деды и бабки. Нам бывает лень поискать точный изгиб слова, и мы часто предпочитаем выражать несложную мысль безликим многословным стереотипом».
И — с какой–то пронзительной болью:
«А в народных говорах нашей Родины не умирает богатое живописное слово,..» (книга С. Антонова называется тоже «Слово»).
Умирает, к несчастью, оно, богатое и живописное, и грех нам, коли не застанем его, упустим.
Нужны, необходимы литераторам эти слова, свежие, родниково–чистые, русские. Национальность, народность — она ещё не отдала всего, что может отдать, если мы не будем ленивы и небрежительны к ней.
Легко, разумеется, достигнуть внешней народности. Один поэт назвал сборники стихов прямо в лоб: «Я — деревня» и «Свет избы».
Понятно, тут — вызов кому–то, кто поплёвывает на матушку нашу деревню этак сверху да вниз, трудов её не изведав. Да редко ли слышим: «Деревня! Лапоть ты деревенский! Мужик!..» Слышим в самом уничижительном смысле как раз от тех литераторов, что громче всех клянутся в родстве с народом, с деревней. Слышим не где–то, а в их сочинениях, где автор и мысли его — один на один, где он доверителен.
Вызов понятен. Понятны и сами стихи — простые, бесхитростные, душевные. Одного не хватило поэту: глубины в освещении жизни, глубины и мыслей, и чувств. И — ёмкого, выразительного языка. Не нашёл он и то единственное слово, что запало бы в сердце и память читателей, пригвоздило противника прозвищем, и шло бы оно ему, по выражению Гоголя, «в род и потомство», тащило с собой «и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света. И как уж потом ни хитри и не облагораживай…», чтоб «как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уж потом…».
Чтоб неповадно было, говоря по–иному. Неповадно было бы плевать на те михайловские, болдины, карабихи, лутовиновы, ясные поляны, что показали, чем силён русский язык.
Земляк «поэта деревни», прозаик, также ударяется в народность внешнюю и пишет в повести:
Он… «все уладит, и нечего тыргосить».
«То суп крапивный, то траникис сывороткой» (в годы войны), «то политятинки,то зайчатины» (про охотника бесчестного в те же годы); «лосятину запарить с галанкой»;«по тюшклеватомуснегу»; «чапатьсяиз стороны в сторону…».
Дескать, исконно народные слова!
А «галанка» — самая обыкновенная голландка. Брюква ничем не лучше «немки», тоже брюквы. Надо ли вводить это слово?..
Можно догадаться также: «тюшклеватый» — мокрый по звуку и ноздреватый по смыслу («тюшна» у псковичей — продушина). Но что это все же?
А «чапаться»?
«Чапать» — цеплять, то есть брать. Отсюда и «чапельник» — сковородник, и «чапелючка» — сковорода. Но что такое — «чапаться из стороны в сторону»?
Качаться, конечно. Но слово лишь за вымершее «чепляется»: за чепь (цепь) и за очеп (нынешнее оцепление). Нужно ли оно?
А траники? А тыргосить?
Вспоминается «народность», что хлынула в искусство, в литературу пятьдесят лет назад.
Тогда, пятьдесят лет назад, Горький в ужас пришёл от всего, что хлынуло «от сохи», «от станка», от самой что ни на есть «революционной яри».
В переизбытке хлынули «энти», «ихние» и «ихи», «трушились» и «грякнул», «скукожился» и «сбычился», и без числа словеса, хождение имевшие в тюрьмах и «свободном» уголовном бытие: «мура», «буза», «шамать», «шлёндрать», «шкандыбать».
Как разъярился Горький, увидев это в печати, в литературе художественной! Как хлестал! Даже и невинные слова захлестнул во гневе, такие, как «встопорщил», «взбрыкнул», хоть и надо же топорщить перья воробью перед дракой и телёнку брыкаться.
Горький был прав, конечно, выступая против словесного сора, что всплывал тогда на поверхность народности языка (а поверхностное и стали зачерпывать литераторы), против попыток делать вещи из сырой, неочищенной и невыплавленной «руды». Но это вовсе не значило, что надо отказываться от самой «руды», от народности языка (против этого всегда был Горький), от языка деревень и просторечия — того неиссякаемого источника, откуда лучшие писатели России черпали свежие, меткие, образные, всё и вся выражающие слова, каких не придумать, не высидеть.
Между тем появилось (и остаётся ещё) какое–то барское пренебрежение к этому «низкому» языку.
И — пошла, потекла в литературу целая река безнародной, гладкой и немощной скорописи.
«Наша проза и поэзия, — с горечью говорил Твардовский, — прошли период увлечений стилизаторством, перенасыщением языка местными, областническими речениями, формалистическим словотворчеством. Это, конечно, было не добро. Но не добро и нынешняя скудость, сглаженность и обезличение языка, которые приходят как бы в порядке «очищения» его и часто при чтении рождают впечатление какого–то перевода».
Да, именно от безнародности шла проза такая, такая поэзия.
Теперь–то, когда все будто бы грамотны, когда простейший вкус подскажет, где «областничество» и где подлинная живость и сила языка, — теперь и не надо бы нам бояться своих же, исконно русских слов, а мы все ещё чураемся их, все открещиваемся.
И давным–давно ведь доказано: нет в языке русском так называемых «диалектов», таких, как, скажем, в языке немецком. Только приграничные области чуть грешат: тропочку «глобочкой» назовут или ещё что–то там позаимствуют. А в целости, в серединности язык всех областей — невычерпанный, неисчерпаемый даже, чистый колодец живых, ёмких слов.