Как сделать птицу
Шрифт:
— Ты очень нарядно одета, Манон, — заметила она, поднимая брови в таком смысле, который мне не слишком понравился.
— Ага, нарядно.
Я была с ней согласна, но только в одном этом вопросе. Я даже провела руками по платью и немножко с ним повозилась, для того лишь, чтобы подчеркнуть свою неописуемую и многозначительную элегантность. Лицо миссис миссис Поррит как-то напряглось, а нос вытянулся, как у золотой рыбки, которая внезапно наткнулась на стеклянную стену аквариума. Меня весьма позабавила мысль о сходстве миссис миссис Поррит с золотой рыбкой, и я была вынуждена пронаблюдать, как она захлопала пухлыми розовыми плавничками, направляясь к другому сиденью. После этого я отдернула безобразную клетчатую занавеску и стала упорно смотреть в окно.
Я решила, что с этого момента просто начну все заново. Забуду появление Гарри Джейкоба, и то, как я ехала на велосипеде, и противную миссис миссис Поррит. Вот оно, подлинное начало моей новой жизни. Поезд — идеальное место для начала приключения. В кино, например, действие всегда начинается со сцены на перроне, в облаке тумана, или пыли, или чего-нибудь еще, что делает границы кадра размытыми.
Когда мой поезд медленно и тяжеловесно покидал станцию, не было никакой дымки, а был только большой папочка в красной ветровке, который бежал по перрону и махал рукой своему ребенку. Его живот прыгал вверх-вниз, но он все равно добежал до самого конца перрона, пыхтя и размахивая рукой. Немногочисленные пряди, которые остались у него на макушке, растрепались и вздыбились так, что он напоминал старую потрепанную игрушку, тряпичного мальчика. Мне было тяжело смотреть на этого большого бледного папочку, который с трудом дышал, и продолжал бежать, и чувствовал боль в своем старом изношенном сердце все то время, пока поезд отъезжал от станции и увозил его маленького ребенка. А ребенок, наверное, стоял на коленках и выглядывал в окошко, издавая громкие радостные крики оттого, что он едет в этом пыхтящем и дребезжащем поезде, и оттого, что этот поезд словно везет его по жизни, а не жизнь, как это обычно бывает, проходит мимо.
За окном утренний свет был весь изломан и сиял; его алмазные мерцающие осколки застревали в синих узловатых ветвях деревьев. Длинные тени лежали на желтеющих полях, как позабытые пальцы ночи, продолжавшие поглаживать спящие пастбища. А мне ни чуточки не хотелось спать. Но не могла я и удержать какую-нибудь одну ясную мысль, так как пыхтение поезда и вспышки света и тени упорно меня с нее сбивали, и воспоминания о Гарри Джейкобе врезались в воспоминания об Эдди, или о бедном папочке, или наталкивались на то, что я больше всего хотела бы обдумывать. Я еще и не знала толком, что же это, но оно было чем-то похожим на вырвавшийся на свободу воздушный змей, который тянул и тянул мое сердце за собой, вперед и вперед.
Вот именно это нечто, тянущее вперед, заставляющее двигаться, было совершенно неведомо Гарри. А я и не упомню времени, когда бы со мной не было этого зовущего ощущения. Мое тело вечно строило планы, резко пробуждаясь в каком-то странном нетерпении. Плоть и кровь словно входили в заговор, заставляя меня стремиться к неведомому. А я сама напоминала бездарного пассажира, который устало сидит в сторонке с затуманенным взглядом и ждет, что превратится в настоящую Мэнни; не прежнюю Мэнни, а в новую, лучшую, в самую лучшую и самую настоящую. Казалось, что самая лучшая и самая настоящая Мэнни находится за много-много миль впереди меня, в будущем, и именно эта Мэнни Кларксон тянет меня вперед. Вот почему (я рассуждала так, словно Гарри меня слушал) мне необходимо сменить колею, прекратить ходить по одним и тем же проторенным дорожкам. Покуда я оставалась на Блэкджек-роуд, я не могла приблизиться к самой лучшей и самой настоящей Мэнни. Мне был нужен новый небесный свод, под которым начнет расплетаться странноватая и путаная ниточка моей жизни. Просто был нужен — и все.
Напротив меня села женщина. Мне это не понравилось. Мгновение моего отъезда было задумано как нечто, принадлежащее только мне, оно должно было оставаться открытым и исполненным возможностей, как незастекленное окно. К этому мгновению я относилась как собака, которая лает, охраняя свою территорию. Только я не залаяла. Я применила более изощренную тактику и пренебрегла общепринятыми в таких случаях небольшими знаками любезности и гостеприимства. Более того, я взглянула на женщину так, будто она была серым грязным облаком, возникшим на моем ясном бескрайнем горизонте. Это не заставило ее встать и уплыть прочь, подобно миссис миссис Поррит, но она повернула голову и стала смотреть в окно, и я утешилась тем, что мое нехорошее поведение предотвратило возможные беседы о ее невероятно одаренных детях, выигрывающих забеги, получающих награды и занимающих высокие посты. Я бы по-настоящему расстроилась, если бы мое недружелюбие, оставившее во мне же самой неприятный осадок, не принесло плодов.
Женщина не была одной из тех, кого Эдди называл «малышка». Ей было около пятидесяти, ее голова имела грушевидную форму, что производило такое впечатление, будто все, что в ней есть, стекло вниз и переполнило подбородок. Она сидела с серьезным выражением лица и слегка шевелила губами, как бы шепча что-то, или так, будто она перекатывала во рту какую-то мысль или слово. Одета она была во что-то свободное и темное, хотя на коленях ее лежала большая мягкая шляпа белого цвета. Она наклонилась, достала из сумочки сэндвич, отломила половину и аккуратно съела, подставив сложенную чашечкой ладонь, чтобы не накрошить. Но крошек и не было. Это был очень тщательно сделанный сэндвич, с обжаренной на решетке морковью и другими продуктами, полезными для здоровья. Человек, который не ленится обжаривать морковь для своего сэндвича, это очень особенный человек, совсем не похожий на меня. Я представила, как она расправляет уголки своих одеял. Я начала думать о всяких вещах, которые она, наверное, делает, а я не делаю никогда: например, промакивает рот салфеткой, или же всегда хранит носки строго по парам, или берет с собой зонтик просто на всякий случай, или всегда пристегивается ремнями безопасности. Я рисовала себе картины, как она посещает благотворительные обеды со своим мужем, мужчиной непредставительным, но неизменно при галстуке. Я решила, что ее мысли тоже всегда такие как положено и что она говорит ласковые слова двум своим детям. А ее дети непременно растут в сандалиях с ремешком в форме буквы «Т» и имеют оптимистичный вид. Интересно, а кто ее муж? Агент по торговле недвижимостью? Я не уважала агентов по торговле недвижимостью. Гарри говорит, что у меня есть предубеждения. Сам-то Гарри никого не осуждает. Никогда. Он принимает всех.
Может, и я была бы помягче ко всем этим людям, если бы кто-то из них был помягче ко мне. Но со мной все было не так просто. Обычно я не особенно нравилась людям. Я поняла это довольно рано, а позже, когда мне было тринадцать, я открыла принцип Филомены. Если быть точной, я не столько его открыла, сколько вывела из общения с Филоменой, одной противной девчонкой из моего класса.
Вот представьте. Мои отношения с Филоменой были примерно такими.
Филомена едет на велосипеде, на ней спортивный костюм, вдоль ее спины, как большое черное пятно грязи, свисает хвост волос, а ее желеподобная задница колышется над сиденьем, как шапочка для душа у пожилой дамы. Она впереди меня, и она непреклонна, как черное обгорелое дерево. Ее сознание непреклонно. Она продолжает ехать по велосипедной дорожке, в желтом шлеме, ее подбородок опущен, вдавлен в шею, как у взнузданной лошади с дурным нравом. Я тоже на велосипеде, и я срезаю дорогу, проехав сквозь кусты, и приезжаю к финишу раньше нее, я еду коротким путем, которым запрещено пользоваться, но абсолютно все это делают. Все, кроме Филомены. Потому что она первоклассный придурок. Я хочу освободиться от нее, от вида этого прямоугольника, напряженного и правильного, и от того зловонного воздуха, который она в себя втягивает и выпускает, наводя на меня тяжелые, похожие на комья сажи, мысли. Я стараюсь держаться от нее подальше, чтобы она меня не видела, потому что, если она меня увидит, это может быть опасно. Если мы съедем с велотрека, она может свалиться в ручей, так что и из этих соображений ей тоже не стоит меня видеть.
Я знала, что допустила какую-то ошибку в общении с Филоменой, еще до того, как «сбилась с пути» на велотреке, потому что всегда, когда я пыталась с ней поздороваться, она вздергивала губу, как это делают собаки, и смотрела в землю.
Честно говоря, у меня были опасения, что у нее водянка головного мозга, поскольку ее голос звучал так, будто она живет в бутылке. Она всегда выдавливала из себя какие-нибудь тяжеловесные громоздкие вопросы, которые замедляли течение урока, и я начинала смертельно скучать. Я никогда не говорила этого вслух, я никогда с ней не ругалась, я даже никому не рассказывала, что она живет в бутылке. Когда она начинала задавать вопросы, я просто отпускала свои мысли и позволяла им уплывать далеко-далеко.
Однажды она стояла в холле и ждала, когда откроют дверь нашего класса. Я тоже там стояла. И вот я просто спросила ее:
— Филомена, почему ты ведешь себя со мной так противно?
— Что? — сказала Филомена и нахмурилась как-то тупо и угрожающе.
Мне не казалось, что мой вопрос был слишком замысловатым, поэтому я вздохнула так, как делала моя мама, когда люди демонстрировали свою глупость.
— Почему ты не обращаешь на меня внимания, когда я с тобой здороваюсь?
— Я тороплюсь. — Филомена плотно сжала губы, а ее кожа приобрела какую-то колбасную пятнистость.
Раз уж Филомена приняла вид колбасы и крепко закрыла рот, мне нужно было самостоятельно понять, что к чему. Я всегда знала, что я плохая, но откуда это может знать дурацкая перегорелая гонщица с кляпом во рту — Филомена? Почему она меня не любит? Тяжело, когда вас не любят. Вы можете пережить суровую зиму и обойтись при этом без теплых башмаков, но когда вас кто-нибудь не любит, это некоторым образом разрушает жизнь. Это входит в вас подобно какому-то негативу, и вы чувствуете, что меняетесь от этого.