Как солнце дню
Шрифт:
Самолеты разбойничали недолго. Видимо, они возвращались после задания и боеприпасы были почти полностью израсходованы. Но Саше налет показался чуть ли не вечностью. И лишь когда Федоров дал отбой, он готов был зареветь от стыда, ненавидел себя в эти минуты. Даже после тога как Саша убедился, что никто не бросает на него укоризненных взглядов, он все же не мог успокоиться.
«Как же так? — спрашивал себя Саша. — Неужели ты всегда будешь таким? И что, если бы тебя во время налета увидела Женя?»
Но раздумывать было некогда: Федоров
— До следующей станции двинем в пешем строю, — заявил Федоров. Он помолчал немного, потом добавил бодрее: — Не унывать! Теперь мы крещеные. Так-то, юнцы.
И он повел людей к составу разгружать имущество.
Саша весь отдался работе. Хотя бы этим он старался успокоить свою совесть. Но ему не повезло. При выгрузке станковый пулемет неожиданно скатился с подставок и сильно задел ему правую ногу. Резкая боль заставила Сашу пригнуться к земле, он едва удержался, чтобы не застонать.
Перед тем как двинуться походным порядком, Федоров кратко подвел итоги.
— Юнцы! Держались хорошо. Не все, конечно. — Федоров улыбнулся, и, хотя не назвал фамилий, Саша густо покраснел. — Впрочем, на первый раз простительно. Особая благодарность зенитчикам. И, надо сказать, отменно держался вот этот паренек.
Федоров кивнул головой на Валерия и спросил:
— Как фамилия?
— Крапивин.
Саша увидел, как засияли глаза его друга.
У эшелона Федоров оставил небольшой караул из старослужащих. Старшина уже успел в ближайшей деревушке раздобыть повозку. Он по-хозяйски сидел в ней, нахлестывая рыжую кобылу. В повозку уложили раненых.
Валерий и Саша шли почти в самом хвосте колонны. Саша хромал.
— А здорово мы их отогнали, — бодро сказал Валерий. — Я на них две обоймы истратил. А как ты?
— Знаешь, я растерялся, — отворачиваясь, ответил Саша. — И испугался, что ли. Не могу себе этого простить.
— Не беда, — подбодрил его Валерий. — Привыкнешь. Ты веришь, пока я не видел раненых, я ничуть не боялся. А сейчас как-то не по себе. Но ты же слышал, Федоров говорит, что все это естественно. Каков наш командир! Проницательнейший человек. Все заметит. С таким не пропадешь.
— Да, с ними хорошо.
— Ты хромаешь? Ранен?
— Да нет, — сердито отмахнулся Саша. — Если бы ранен. Ерунда. Сапог жмет.
— Тогда двинули быстрее. Мы можем отстать.
Они ускорили шаг. Саша с ожесточением ступал ушибленной ногой, чувствуя, что еще немного, и идти будет невмоготу.
— Что там сейчас, в Синегорске? — задумчиво сказал Валерий. — Пожили мы с тобой в нем не так уж много, но юность прошла в нем. И сгинула.
— Когда я думаю о нашем городе, мне вспоминается Женя, — признался Саша.
— И напрасно, — нахмурился Валерий. — Мне кажется, ты ей не очень по душе.
— Да, — глухо отозвался Саша. — Я это знаю. Но все равно…
Они долго шли молча.
— Ей нравятся твои стихи? — вдруг спросил Саша.
— Почему ты вдруг об этом? — встревожился Валерий.
— Как-то она мне сказала: «Меня провожал Валерий. И всю дорогу читал мне свои стихи». После школьного вечера. То был наш последний разговор.
— Да, тогда я ее провожал, — сказал Валерий. — Стихи она любит. Но ты не думай, я тебе поперек дороги не стою.
На привале Саше пришлось снять сапог. Ступня распухла и посинела.
— Попросись на повозку, — посоветовал Валерий. — Ты же не сможешь идти.
— Смогу, — упрямо сказал Саша. — Не вздумай говорить обо мне Федорову.
Привал был короткий. Говорили мало и тихо. Каждый думал: «Что там на фронте? Отогнали немцев? Может, в пути нагонит весть о том, что война закончилась? Как там дома?» Кто-то ожесточенно спорил о типе немецких самолетов, налетевших на эшелон. В повозке стонал раненый.
Саша старался шагать, поспевая за всеми. Валерий хотел взять у него карабин, но он отказался.
— Как подумаю, что погибну и не напишу поэму, так страшно делается, — доверительно сказал Валерий. — Этого больше всего боюсь.
Саше не хотелось вступать в разговор, но он все же сказал:
— Погибнем, другие напишут.
Приближался полдень. Над пыльной дорогой, над притихшими перелесками, над хмурыми уставшими бойцами, что шли разрозненной смешанной колонной, высоко в небе стояло жаркое солнце. Оно жгло спины, накаляло вороненую сталь винтовок, до боли слепило глаза. Гимнастерки покрылись серой въедливой пылью.
Все ощутили облегчение, когда с первыми мутными облачками с запада прилетел едва приметный освежающий ветерок.
Погода резко менялась. Тишину взбудоражил крепкий порыв ветра. По небу, большая часть которого все еще сохраняла спокойствие, заспешили клубящиеся дымчатые облака. Они словно пустились в погоню за колонной и норовили быстрее нагнать ее. По высоким травам, по спокойным березам метнулись таинственные причудливые тени. Солнце еще светило, но уже чувствовалось, что вслед за быстрыми неспокойными облаками придут тяжелые дождевые тучи.
И верно, вскоре они появились. Небо сделалось неживым, удручающе-хмурым. Тучи наплывали на светлые просторы неба, густели, их пепельно-дымчатый цвет все темнел, становился иссиня-черным. Вот уже все вокруг померкло. Ожили, закачались, предчувствуя недоброе, кусты, что выстроились вдоль обочин.
Настала минута, когда последний солнечный луч на миг приник к яркой зелени леса и тут же растаял. Лишь далеко впереди, на востоке, оставалась небольшая полоска нетронутого чистого неба.
Ветер подул сильнее. Стало слышнее уханье орудий, раздававшееся позади. Что-то злое, беспощадное было в беспрерывном и настойчивом движении грозовых туч. Никто не удивился, когда черную мглу словно пронзило огненной змеей молнии. Угрожающе загрохотал гром.