Как стать богом
Шрифт:
Мы усмехаемся. Это особенно ненавидимая мною усмешка. Усмешка Подавляющего Превосходства. За такой усмешечкой обычно следует краткая, но исчерпывающая лекция на тему: поразительно, как нынешняя молодежь плохо разбирается… Поразительно, как мало разбирается нынешняя молодежь, да и молодежь вообще, в окружающей ее реальности (произнесено в манере зануды-Хирона, поучающего малолетку-Геракла). Эта ваша велосипедная история — замечательно характерная реплика дремучих представлений начала века. Даже ему (Хирону) известно, что нынешние сопляки используют клей «Момент» исключительно для того, чтобы его нюхать. Они его нюхают, паршивцы (сказано было
Я (с каменным, надеюсь, лицом) сообщаю ему, какое сегодня число, а заодно — день недели и московское время, после чего разговор наш естественным образом прекращается и каждый занимается своим делом. Он листает древние вырезки из газеты «За рубежом», а я думаю о двух мальчишках, которые (синие от холода и сопливые, отравленные и жаждущие новой отравы) обходят сейчас квартиру за квартирой и выпрашивают «Момент», чтобы потом в подвале каком-нибудь, провонявшем кошками и бомжами, словить свой дешевый кайф — сладостный и тошнотворный, как сама наша вонючая жизнь, в скобках — житуха.
СЮЖЕТ 13/3
В десять ноль четыре раздаётся звонок, и Сэнсей ворчит:
«Еще бы минута, и я бы приказал гнать его в три шеи. Вовремя прийти не способны, новороссы…»
Я отправляюсь открывать. В дверной глазок наблюдаю по ту сторону решетки три фигуры: одна очень большая, черная, вторая значительно поменьше — элегантно-серая, а третья совсем маленькая, черненькая с беленьким. Я открываю дверь и выхожу к решетке.
Главный у них, конечно, человек в сером костюме, дьявольски элегантный, с матово-бледным (как у графа Монте-Кристо) застывшим «фарфоровым» лицом и совершенно змеиной улыбкой на блестящих (словно бы намакияженных) устах. Когда он говорит, его губы слегка двигаются, открывая безупречно-белые зубы, но выражение лица, при этом, остаётся без изменения, подчёркнуто доброжелательным. Так, разговаривают театральные куклы и люди, перенесшие несколько тяжёлых пластических операций. В правой руке у него, при этом, обнаруживается какая-то длинная черная остроконечная палочка, наподобие школьной указки. Но, не указка, разумеется. Странная, такая, палочка — слишком уж остроконечная, на мой взгляд… Однако, человек опирается на неё при ходьбе, он заметно хромает на правую ногу.
Который в черной обтягивающей коже, — огромный качок, рыжий, лысый, конопатый и круглоголовый, — тот, несомненно, у них «сопровождающий». На шее у него… «Странгуляционная борозда?» — проносится в голове.
А собственно пациент, разумеется, пацаненок: мальчик лет семи, а может быть, и десяти (я не специалист) — в строгом черном костюме, белая сорочка с галстучком, блестящие лакированные туфельки, держится за папанину ручку и выглядит противоестественно и даже, на мой взгляд, неприятно, как и всякий ребенок, одетый нарочито по-взрослому.
Без сомнения, это были «они», но я как человек педантичный и склонный все формализировать, решетку им не открываю, а только здороваюсь со всей доступной мне вежливостью:
— Добрый день. Чем могу служить?
— Здравствуйте, — отчетливо говорит пацан-джентльмен, а человек с застывшим лицом и змеиной улыбкой щеголяет безукоризненными искусственными зубами и, не теряя зря времени, произносит пароль:
— Аятолла приветствует Вас, милостивый государь мой! — и добавляет, уже от себя, как бесплатный довесок к паролю, — Мир дому сему и всем его добрым обитателям!
Я отпираю им калитку в решетке, после чего рыже-конопатый брахицефал немедленно удаляется — не произнеся ни единого слова, погружает себя в кабину лифта и так грохает, мудила, дверцей, что весь дом дрожит. На его шее виден неаккуратный келоидный красно-багровый послеоперационный рубец.Круговой.
— О, Боже! — говорю я не удержавшись, а серый элегантный папаня только руки разводит, всем видом своим изображая полнейшее сочувствие пополам с искреннейшим раскаянием.
— Автокатастрофа! С того света вытащили, — извиняющимся тоном произносит он, — Три месяца в гипсе, без движения…
Я препровождаю их в прихожую, где они не раздеваются, поскольку снимать им с себя нечего (естественно — прямиком сюда из лимузина, где всегда тепло, сухо и пахнет кедром). Здесь я их оставляю перед большим нашим зеркалом, огромным и мрачным, как дверь в чужое пространство, а сам заглядываю в кабинет и киваю Сэнсею — в том смысле, что все о’кей.
Сэнсей кивает в ответ, и я их ввожу — пацан впереди, папаня следом, а Сэнсей уже дожидается, возвышаясь над своими компьютерами, кварцевыми полусферами и горами папок, на фоне распахнутых дверец грандиозного архивного шкафа, тысячи папок подслеповато глядят оттуда плоскими рыжими, синими, белыми и красными обложками своими, и запутанные щупальца тесемок шевелятся, потревоженные сквознячком, и каждому сразу ясно становится, что и речи быть не может найти в этом хранилище прошлого хоть что-нибудь полезное простому обитателю настоящего.
СЮЖЕТ 13/4
Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом (возвышаясь, утопая костяшками пальцев в ворохах газетных вырезок, в багровом своем свитере, обширном и одновременно обтягивающем, с немигающим взором из-под нависающего безбрового лба) Сэнсей не может не производить известного впечатления, и он его, да, производит. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь.
— Здравствуйте! — ясным голоском (как учили) провозглашает малоразмерный джентльмен, а родитель его издал что-то вроде «рад видеть…», но тут же прерывается свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения, а я уже тут как тут — подхватываю под элегантный локоток, нежно, но с твердостью направляю в кресло, усаживаю, делаю глазами «тихо! помалкивайте, please!» и бесшумно проскальзываю на свое место, так, что джентльменистый малец остаётся посреди кабинета один.
Ему сразу же делается страшно и неудобно, даже вихор на темечке встопорщивается, он заводит за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесывает их один о другой. Сэнсей осторожно садится и делает ладони домиком, как дяденька на плакате «Наш дом — Россия». Вдохновение приближается. Глаза у Сэнсея делаются ореховыми, а голос низким — теплым и мягким, словно драгоценный мех.
— Как Вас зовут, молодой человек?
— Алик.
— Оч-хор, Алик. Замечательно. Подходите, садитесь. Кресло мягкое, удобное… Вот так, превосходно, устраивайтесь, как Вам удобнее. Меня зовут Стэн Аркадьевич. Можно по-американски — просто Стэн. Сейчас мы будем с Вами играть в одну полезную игру. Я буду задавать вопросы, а Вы будете на них отвечать. Понятно?
— А зачем?
— Алик, вопросы задаю только я. А Вы только отвечаете. Отвечаете все, что Вам захочется, но — обязательно. Договорились?