Как стать добрым
Шрифт:
— Что еще за вечеринка? — подозрительно сощурился он.
— Обычная вечеринка. Выпивка, закуска, беседа, танцы.
Насчет танцев я перегнула. Танцы не предусмотрены, потому что нельзя назвать танцами выступление человека со стула, которого все остальные будут вынуждены терпеливо выслушать. Но мистеру Джеймсу этого лучше не знать. Если он пронюхает, что ждет его в гостях, боюсь, мы лишимся его общества. Он и так не проявлял особого рвения присутствовать на этом митинге.
— А почему именно я?
— Мы приглашаем всех постоянных пациентов.
Это тоже была бесстыдная ложь, на самом деле я приглашала наиболее опостылевших пациентов, ибо лелеяла надежду, что впоследствии они перестанут докучать мне своими назойливыми посещениями.
— Не нужна мне никакая вечеринка. Мне нужна справка от доктора.
— Неужели вы отклоните предписание вашего лечащего врача? — пошутила я.
— Ой, да бросьте.
Я опять подняла ладони и изобразила заученную разочарованную гримасу, а мистер Джеймс не солоно хлебавши отправился вон из поликлиники. Победа! Я еще не научилась убивать добротой, но уже могу оставлять глубокие раны. Я начинаю менять убеждения и становлюсь новым человеком.
Безумный Брайен Бич, Зануда Номер Один (уникальная личность, почти Джеймс Бонд в своем роде), явился ко мне с предложением помочь при проведении хирургических операций.
— Я не хочу резать. В смысле не сразу. Сперва хотелось бы посмотреть со стороны.
— Я терапевт, — объяснила я, — и не делаю операций.
— А кто же их делает?
— Операциями занимаются хирурги. В больницах.
— Все вы так говорите, — сказал он, заикаясь от негодования, — просто потому, что не хотите взять меня в помощники.
Это действительно так: будь я хирургом, мне вряд ли бы пришло в голову взять Безумного Брайена в качестве ассистента. Но так как я не хирург, дальнейшего смысла в этой беседе я не видела.
— Дайте мне шанс, — заклинал Брайен. — Всего один шанс. Если я напортачу, больше никогда не буду об этом просить.
— Не хотите сходить на вечеринку? — Я произнесла эти слова как формулу отваживания, как магическое заклинание, которое должно вывести всю эту докучливую публику из моего кабинета. Он посмотрел на меня, и все его хирургические амбиции внезапно улетучились. Я достигла своей цели — отвадила Брайена от медицинской карьеры. Однако чем это может закончиться — Безумный Брайен в моем доме? Последствия могли быть любые, вплоть до самых катастрофических. Но, в конце концов, это была не моя вечеринка, а Дэвида.
— Гостей будет много? Больше семнадцати?
— В этот раз уж точно соберется не меньше. А в чем дело?
— Я никогда не хожу в места, где собираются больше семнадцати человек. Вот почему я бы не смог работать в супермаркете. Там ведь так много людей, понимаете меня?
Прикинув, я пришла к мнению, что вместе со штатом и посетителями число присутствующих в супермаркете в самом деле регулярно превышает семнадцать.
— Но раз вы приглашаете, — добавил он, как будто я его уже полчаса уговариваю, — то нельзя ли прийти к вам в гости на следующий день, когда все разойдутся?
— Боюсь, на следующий день вечеринки уже не будет.
— Вот как, — разочарованно протянул он. — Вы уверены?
— Мы попытаемся устроить так, чтобы пришло не больше шестнадцати. В другой раз.
— В самом деле?
— Попробую что-нибудь сделать для вас. Посмотрим, что у меня получится.
Впервые Брайен покинул поликлинику счастливым человеком. Я тоже была счастлива, пока не вспомнила, что это счастье — прямое следствие помешательства Дэвида и, вместо бойкота его планов, я занимаюсь, по сути, соглашательской политикой. Только что мне пришлось иметь дело с человеком из разряда тех, кто, по мнению Дэвида, нуждается в утешении. И вот, жизнь этого человека тут же озарилась внутренним светом. Мне не понравилось, что я опять впуталась в это дело.
Я забыла упомянуть о том, то прежний Дэвид ненавидел вечеринки. Точнее говоря, он ненавидел проводить вечеринки. Если уж быть совершенно точным, как конструктор «БМВ» в телерекламе, он ненавидел саму идею проведения вечеринок, поскольку за двадцать лет совместной жизни ни разу не зашел так далеко, чтобы провести хоть одну. Зачем, в самом деле, собирать дома кучу ненужного народа, который будет стряхивать пепел на ковер? Зачем ему не спать до трех ночи из-за того, что Ребекка или какая-то другая из моих подруг налижется так, что не сможет сама доковылять до дому? Все это, как вы понимаете, чисто риторические вопросы, над разрешением которых никто ломать голову не собирался. Я никогда не вступала в спор с доводами рассудка Дэвида: кому, в самом деле, нужен пепел на ковре? По тому, как были поставлены эти вопросы, становилось понятно, что он и в мыслях не допускал, будто я стану настаивать на том, что вечеринка может принести какую-то радость и приподнять настроение. Что она будет ЗАБАВНОЙ или что друзья, которые на нее соберутся, будут КЛАССНЫМИ. Такое все равно бы не сработало.
Теперь я мысленно перебирала все, что когда-то считалось лишним, ненужным, запретным, а теперь вдруг стало вполне в порядке вещей, и недоумевала. Что происходит? Когда-то Дэвид тратил кучу денег на лазерные диски, книги и еще на какое-то барахло, — даже толком не имея работы, он мог себе это позволить. Я же, напротив, пропадая на службе, постепенно дичала, лишенная культурных оазисов в виде театров, музыки и прочего. У меня не было времени даже на чтение книг. Мы обсуждали эту проблему. И каков же был результат? Дэвид стал прятать от меня свои покупки — засовывал новые диски в старые коробки, слушал их в мое отсутствие, затирал обложки книг, чтобы они не выделялись на полке. Но теперь он полностью утратил интерес к подобной конспирации. Он почти не выходил из дому, а газетные листы с обзорами и рецензиями лежали нетронутые. Если честно, я уже забыла, что мы последний раз покупали для домашнего хозяйства. Может, я, сама того не замечая, сделалась закоснелым фанатиком, перешла, помимо воли, в какую-то экстремистскую религию, которая усматривает в любых развлечениях разнузданность и легкомыслие?
И еще одно: Дэвид совершенно перестал шутить, как прежде. Раньше он, бывало, веселил детей в стиле телепередач шестидесятых, уморительными голосами озвучивая разговор фруктов («привет, мистер Банан», «добрый день, сударыня Клубника»). Он изображал «Спайс гелз» и занимался прочими непотребными вещами. Молли угодливо смеялась, Том же смотрел на него так, словно отец делал перед ним что-то неприличное. ГудНьюс, наверное, даже не догадывался о существовании местного клуба юмористов… впрочем, не будем от этом. Натужные попытки Дэвида отмочить какую-нибудь хохму сводили меня с ума. С ним, бывало, разговариваешь о чем-нибудь серьезном, а он строит мину, так что не сразу догадаешься, слушает он тебя или просто издевается, а потом вдруг что-то выскакивает из него точно змеиное жало, словно язык у Ганнибала Лектора, и не знаешь, рассмеяться тебе или же, что происходило чаще, выйти из комнаты, хлопнув напоследок дверью. Правда, в восьми случаях из ста что-то поражало меня в самое сердце, задевало мое чувство юмора, мой смехотворный орган, и, какой бы я ни была серьезной, сердитой и сбитой с толку, Дэвид достигал искомой реакции.
Словом, теперь я редко выскакивала из комнаты, хлопая дверью. С другой стороны, я и не смеялась. Тут, следует признаться, причина во мне самой — видимо, я тоже переменилась. И отнюдь не в лучшую сторону. Кстати, согласилась я выйти за Дэвида отчасти потому, что он мог меня рассмешить. А теперь он не просто не может, но и не хочет этого делать. Не вправе ли я, так сказать, потребовать свои деньги обратно? Разве не справедливо? Что, если чувство юмора — нечто вроде волос, которые у многих мужчин с возрастом выпадают?