Как свежи были розы в аду
Шрифт:
– У нее, конечно, могут быть и корыстные побуждения, – после долгого молчания сказала Валя. – Она ненавидит меня, как ненавидели все в доме. Но Колька знает, что если он чего-то потребует, – я все отдам ему без проблем. Мне все равно, где жить: в нашей проклятой квартире, в тюрьме, в подвале с бомжами… Я – грязь и короста, которую счистили с благородного семейства. И для своего «выблядка», как называют нашего общего с домработницей сына, мне ничего не жалко. Понятно?
– Да. Мне очень понятен уголовный раж, в который ты сейчас с наслаждением впала. Сомневаюсь во всем: в том, что тебе все равно – быть в тюрьме, подвале или в очень хорошей квартире, где сейчас нет других хозяев. Не уверен в том, что ты все готова отдать Кольке,
– Мне плохо. Меня тошнит. Скажи, чтобы меня увели.
– Хорошо. Я приду через пару дней, если ты ничего не имеешь против, – подпишем с тобой договор.
…Ее действительно стошнило в камере. Голова шла кругом. Этот человек, адвокат, – случайно не очередное ли наказание ей за то, что она живет на белом свете? Петров не уверен, что ее ненавидели в доме… Да если она перестанет держаться за мысль об этой ненависти, ей придется разорвать свою грудь, вынуть душу и раздавить ее, как ядовитую змею… Если ненависти не было, значит, есть только ее вина без конца и без края. Валя сжалась в комок: самая страшная боль – мысли о том, в чем она виновата.
…В ту ночь она, как часто бывало, подслушивала у двери в спальню матери. Гости разошлись. Мама, очень красивая, румяная от выпитого вина и комплиментов, поцеловала ее на ночь и, взяв за руку Александра, повела его в спальню. Валя не заметила, куда пошла тетя Надя. Под дверью комнаты родителей был только отблеск ночника. Почему-то долго стояла тишина. У Вали, как и у мамы, абсолютный слух, ее удивляет, что не слышно ни скрипа кровати, ни вздохов, ни разговора. Вообще ничего, как будто люди просто стоят рядом, не шевелясь. Она приоткрыла капельку дверь: так оно и есть. Мама и Александр стоят посреди комнаты и молча смотрят друг на друга. Если бы они кричали, стонали, убивали друг друга – сцена не казалась бы такой ужасной. Эти люди были парализованы каким-то несчастьем… Но они только что смеялись, разговаривали. Что произошло?
– Ты же знаешь, как я чувствую тебя, – сказала мама тихо. – Мне кажется, я по ночам вижу твои сны. И глаза открываю для того, чтобы тебя увидеть. Ты не можешь сейчас ко мне подойти, протянуть руку, потому что ты приготовил для меня казнь. Вы вынесли мне приговор. Ты не можешь в этом признаться?
– Я не могу, – почти прошептал Александр. – Мне кажется, я умираю. Верочка…
– Прекрати, – раздался властный голос Надежды. – Саша, нельзя быть таким слабым. Ты только делаешь ей больнее. Нужно просто и спокойно обо всем сказать. Так больше невозможно. Верочка и сама это понимает… Вера, я постелила тебе в своей комнате. Пожалуйста, иди туда. Так будет всегда. На столике – успокоительные таблетки. Прими, пожалуйста. Мне тоже трудно. Я люблю тебя. Но надо как-то пережить эту ночь. Поверь, потом нам всем будет легче. Нам троим и твоей дочери, чью жизнь мы, кажется, сломали, не заметив этого в пожаре наших отношений.
– В твою комнату? – голос мамы дрожал, срывался. – В твою комнату? А вы останетесь здесь? Да… Я пойду. Конечно. Раз он этого хочет. Только я пойду к своей дочери, ведь ты, Надя, обвинила меня еще и в том, что я сломала ей жизнь?
– Я сказала – мы.
– Но у тебя нет дочери, – крикнула мама. – У тебя нет и никогда не было мужа. Какая, впрочем, в том нужда: все можно отобрать у любимой сестры.
Валя успела пробежать коридор и влететь в свою комнату. Что делать? Что ей сказать, если мама действительно сюда войдет?
Вера вбежала через три минуты. Глаза ее стали совсем черными, они горели огнем, который уже нельзя погасить. Она посмотрела на Валю: та стояла у окна, приблизилась, сжала ее руки.
– Мы остались вдвоем, – быстро проговорила она. – Ты моя родная девочка, я так перед тобой виновата…
Зря она произнесла последние слова. В Валин мозг вихрем влетели кадры рваной пленки ее жизни, которые терзали девочку непрестанно. Та сцена в спальне – они втроем. Интернат, колония, пьяный насильник-рабочий, который заткнул ей в рот перчатку в мазуте. Роддом. Ее ребенка уносит домработница. Она посмотрела на дрожащую мать – и не почувствовала ни капельки жалости. Только жгучую обиду. А потом в ней поднялся и рос истерический смех… Если бы мама не была в таком отчаянии, она бы поняла, что это приступ. Но она не поняла. Не успела. Это стало последней каплей. Она вдруг взметнулась на подоконник открытого окна, легкая, как девочка, и бросилась вниз – в свое единственное спасение от боли… Когда в комнату вбежали Александр и Надежда, они увидели Валю, еще не успевшую остановить свой безумный хохот. Веры не было в комнате. Ее не было на земле. Ее муж бросился из квартиры вниз по лестнице, тетя Надя сказала племяннице: «Ты столкнула ее, я уверена. Ты – убийца».
Сейчас, через двадцать лет, Валентина в тюремной камере пыталась предотвратить это несчастье. Она стояла на коленях перед мамой, плакала, держала ее за руки, целовала их. Она так любила ее, ей так легко было ее удержать, держать до утра, утешая. Господи, если ты есть, куда же ты смотрел в ту ночь, когда все убивали твое самое прекрасное творение, нежную, талантливую, любящую женщину! «Я убийца», – билось в голове Вали. И наконец тюремную тишину прорезал страшный, долгий вопль.
– Ты чего орешь? – раздалось у Вали над ухом.
– Я – наркоманка, – прохрипела она. – Мне нужен укол. Пожалуйста. Я подпишу признание в убийстве.
Глава 8
Валентин вошел в квартиру, увидел на полу в прихожей босоножки на шпильке, вздохнул облегченно. Марина уже здесь. Он обошел все комнаты, кухню, заглянул в ванную и не сразу обнаружил ее в спальне. Она лежала не на кровати, а свернулась в клубочек на маленьком шелковом диване в овальной нише у лоджии. Не встала, не повернулась, когда он вошел. Он решил, что она спит, приблизился осторожно.
– Не смотри на меня, – сказала Марина, подняв опухшее от слез, мокрое лицо.
– Что случилось?
– Ты представляешь, он не отпускал меня. Он плакал. Кричал, что убьет себя или тебя, – прорыдала Марина.
– Почему ты плачешь? Ты его жалеешь или испугалась?
– Я жалею. Я в ужасе. Ты не знаешь его: он сдержанный, уверенный, даже самоуверенный человек… Мне было так плохо, что я чуть не осталась…
– Если бы осталась, тогда я бы стал плакать и кричать, что убью себя и его… Ты бы меня пожалела?
– Мне тебя не за что жалеть, – серьезно сказала Марина. – Я тебя люблю.
– Боже! Ты это сказала первой. Я ждал. Просто держал себя за горло, чтобы не брякнуть.
– Почему?
– Чтобы не давить, как говорит один неплохой следователь.
– Он так говорит про своих преступников? Ну я и связалась, – Марина вытерла слезы и улыбнулась. – Ты же весь состоишь из своих адвокатских штучек. Это ж надо: держать себя за горло, чтобы не сказать о любви. В результате ты о ней так и не сказал.