Как там страна (сборник рассказов)

Покровский Александр Михайлович

Ему бы разрезать мотню. Но тут он, видимо, не сообразил, потому как занят был своим положением в пространстве и во времени. Так что приходилось идти мелкими приставными шагами, будто тебе яйца дробью отстрелили, потому что боялся он, как бы вся эта его тряхомудь совершенно не развалилась.

И вот утро, все в строю, чинно-благородно, подъем флага, «На флаг и гюйс!…» — словом, все в атмосфере, как и положено, томно, и тут все замечают, как со стороны поселка лейтенант движется к строю этакими медленными элегантными прыжками. Перемещается,

значит, как идолы острова Пасхи.

— Морозов! — говорит ему старпом — Ты-ы чего?

А он только молча распахнул шинель, а там обнарркились брючки-карлики на бретельках и над ними трусы.

Тут-то все и полегли.

Наиподлейшим образом.

НА ХАМСКОЕ ПОЛЕ

Утром мы стояли вперемежку с работягами в очереди на автобус. Ехать должны были на Хамское поле.

Там завод по ремонту подводных лодок, и мы на нем ремонтируемся.

С утра все хмурые, но торжественные.

И вот только автобус подползает к той самой яме у остановки, где мы все и находимся,

как тут же, невесть откуда, появляются два алкоголика, которые пытаются влезть без очереди,

и их, конечно же, теплое адамово яблоко Семенова-Тяньшанского, молча хватают за пятый позвонок и из рук в руки передают в тот самый конец, где они и должны находиться.

Но пока их туда доставляли, они успели поссориться между собой и подраться.

Все уже влезли, а у них все еще идет потасовка.

И вот один изловчился, отпихнул другого и попер в двери,

А второй, после толчка в поисках равновесия,

взмахнул руками и ухватил взлезающего за длинный размотавшийся шарф и дернул.

И выдернул его как раз в тот момент, когда дверь автобуса закрылась.

И тому зажало голову.

Он от натуги краснеет, но сказать ничего не может.

А тот, что остался, вдруг так обрадовался,

просто от счастья смехом зашелся, совершенно протрезвел, подскочил мелким бесом, подпрыгнул и влепил ему звонкую пощечину.

А автобус в это время в это время медленно, как черепаха после кладки детей на Каймановых островах,

выбирается из ямы.

И тот, уже бегом, все еще догоняет автобус, смеясь, подпрыгивает и бьет по лицу,

на что застрявший только морщится и багровеет,

а тот все догоняет, смеется, подскакивает и бьет, бьет, бьет.

А бедняга все морщится и старается увернуться от удара, а куда там увернешься,

и этот все бежит, бежит, бежит…

И тут застрявший неожиданно плюнул, и этот плевок настиг нападающего в полете,

в самой верхней мертвой точке,

и там было столько слюны — просто во всю рожу, и она была такой клейкости, такой вязкости, что нападавший запутался в ней, как тля в сиропе, и тщетно пытался снять ее с лица.

Он снимал ее как паутину, на бегу,

и она ни в какую не снималась,

и он все еще по инерции, все еще на бегу, все еще пытался освободиться и споткнулся,

и ухнул в случившуюся по дороге огромнейшую лужу, и скрылся в ней совершенно, оставив на поверхности только ботинки и кусок ноги.

Он остался лежать, а мы поехали на Хамское поле.

С УТРА

С утра у старпома всегда был остановившийся взгляд и говорил он всегда только: «Ну да-а…» Оживлялся он лишь в столовой, где на завтрак давали: яйцо (или омлет из яичного порошка), сгущенку — одна чайная ложка на человека., мед — 5 грамм, сыр плавленый — 30 грамм, масло — 10 грамм, паштет — 30 грамм, сок березовый — 75 грамм, чай или кофе — один стакан, хлеб — бери сколько хочешь, и кружок колбасы твердого копчения — 15 грамм (по сорок палок в бочке, пересыпанных опилками).

Съев все это в одно мгновение, он еще какое-то время смотрел на кружок колбасы твердого копчения, которым всегда завершалась трапеза, а потом медленно и торжественно отправлял его в рот и замирал. Видимо, колбаса во рту тут же начинала растворяться, потому что глаза у старпома по-хорошему влажнели, и все его лицо обретало благостное, светлое выражение, и это был тот самый необыкновенный внутренний свет, которым время от времени озаряются все творческие люди. Но вот растворение, видимо, заканчивалось, и колбаса, окончательно истлев, исчезала в глубинах старпомова организма, и лицо его темнело, он произносил: «Ну что, на сегодня все хорошее уже было», — после чего он шел на корабль нас сношать.

НЕИНТЕРЕСНО КАК-ТО

Неинтересно как-то теперь. То ли дело раньше.

Всегда настороже.

Постоянно начеку.

Вглядываешься в окружающее.

Впериваешь свой взор во тьму.

Ждешь: может прилетит что-нибудь поверх голов.

И всегда готов — к посрамлению, к поражению, и расположен к принятию: либо превратностей судьбы, либо подлостей собственного начальства, которое к тому же еще все время приходилось задабривать, участливо лизать, прихотливо прогибаться, искренне интересуясь: «Как там ваше натуральное самочувствие?» — а он, сука, — и снаружи тупой, и внутри тупой, и все у него хорошо с самочувствием, потому что не может быть плохо, потому что те, кому с самого начала плохо, до начальства не доживают.

Хочет ему стать плохо, но не получается. Настолько он незатейлив. И на твое подобострастное: «Как ваше…» — следует милостивый кивок — прогиб засчитан.

Или тебя ловят по дороге:

— Что у вас в кармане?

Выворачиваешь, а там — блокнот.

— Пронумерован?

Да.

— Прошнурован?

Конечно.

— А у помощника учтен?

А как же.

— А ну проверим вас на ведение неучтенных всяких там записей.

Проверяй, горемыка, проверяй. Записи-то мы делаем не здесь. Это у нас смотровой блокнот, и все вы — мое начальство — с потрясающей периодичностью его проверяете. Только некоторым достаточно одного раза, для периодичности, а кому-то — и двух мало.