Как устроен город
Шрифт:
И символических, и функциональных городов существует довольно много (в особенности функциональных). Однако сказать, что проблема разумности города решается через обращение к символической или функциональной логике, не получается. Точнее, не вполне получается.
У «авторской» логики объяснения городов есть недостаток. Авторский замысел не столько объясняет город, сколько враждует с ним. Вернее сказать, город воюет с авторским замыслом, а автор более или менее безуспешно обороняется. Когда мы говорим о некоем замысле города – Риме Ромула или Петербурге Петра, Приене Гипподама или Зеленограде Игоря Покровского, – то этот замысел в реальности всегда, увы, оказывается искаженным, непонятым и утраченным. Когда же мы говорим о видимом, актуальном произведении архитектора или власти в городе – сталинской Москве, османовском Париже, Риме Сикста V, Москве Собянина, – то это результат насилия над существующим городом, его радикальная трансформация. Получается, что есть отдельно замысел, а отдельно город. В таком случае «город» – это какая-то неразумная, необъяснимая материя, с которой борется ее смысл. Это не смысл города, а попытка привнести смысл в город.
Но в случае с символами в силу их неясности и расплывчатости конфликт между городской материей и смыслом города не критичен. С функцией все хуже. Функциональная теория города делает его инструментом для изготовления чего-то. У инструментов, в отличие от произведений художников, есть одна особенность. Когда они устаревают, их выбрасывают. Можно, конечно, хранить лопату XVI века в музее этнографии или техники, но никому не придет в голову хранить все старые лопаты. Инструменты можно выбросить, но город выбросить трудно. И если приходится выбрасывать город, то возникает сомнение, что мы правильно вложили в него смысл.
Многие едут полюбоваться Флоренцией, мало кому приходит в голову ехать полюбоваться шахтами функционального Ленинска-Кузнецкого.
А если мы с меркой механизма подходим к городам, в которых все хорошо и куда хочется поехать, то оказывается, что это очень плохие механизмы. В них много лишнего, не объяснимого функциональной логикой. Как будто механизм зарос какими-то мхами и лишайниками, переулками и закоулками, лавками и киосками. У большого градостроителя иногда возникает желание как-то это все побрить и почистить. Однако именно эта ткань нефункциональности обеспечивает городу его «невыбрасываемость» – то есть бессмысленная часть ткани города обеспечивает его жизнь. Это оскорбительно для разума.
Отчасти в полемике с функциональной теорией города родилась идея третьей формы города – органической. Так что, хотя у нее есть некоторая предыстория в паркостроении, она тоже начинается с 1910-х годов. Смысл здесь в допущении, что город – это не механизм, а организм. Он зарождается, развивается, стареет и, вероятно, умирает, подобно живому существу, хотя вопрос о смерти города более или менее открыт. В отличие от городов, созданных на основе идеи функциональности, органические города – например, Тель-Авив, генплан которого придумал основатель органической теории города Патрик Геддес, – чувствуют себя более или менее неплохо, хотя тут нужно учитывать, что их построено значительно меньше. Тем не менее это прекрасная идея, и Линч считает, что именно органические города – лучшая форма для жизни людей.
Недостатки этой логики – продолжение ее достоинств. Город-организм – это метафора, и нужно понимать не только то, чего мы достигаем, перенося на город биологические образы, но и что теряем. Теряем мы, разумеется, все тот же Разум. Если город и организм, то ведь довольно-таки простой. Патрик Геддес, кстати биолог по образованию, мыслил его на уровне между классами колониальных и многоклеточных – у него, если посмотреть тот же план Тель-Авива, клетки города почти не дифференцированы, хотя есть некие русла городского метаболизма. Два российских градостроителя – Илья Лежава и Алексей Гутнов – существенно развили эту логику, выявив куда более сложную морфологию. Они разделили город на каркас, ткань и плазму на основе различий в скорости обновлений этих трех типов. Каркасы меняются веками, ткань – десятилетиями, плазма – годами. С точки зрения практической урбанистики это замечательное достижение.
Вернусь ко второй принципиальной книге Линча, к «Образу города». Там главный инструмент – ментальные карты. Линч предлагал людям по памяти рисовать городское пространство, в котором они живут, потом сопоставлял разные рисунки и таким образом выяснял интерсубъективный образ пространства у городских сообществ. Так родился второй ряд понятий о ключевых феноменах города – граница, путь, ориентир, узел и район.
Это до известной степени ответ на вопрос, как в органическом городе присутствует человек разумный. Граница здесь может быть не стеной, путь – не улицей, а узел – не площадью. Это ментальные образы, хотя не обязательно высказанные и осознанные. Это не вполне сознание, а скорее поведение: человек, двигаясь по привычному маршруту, очень мало думает о структуре пути, действуя скорее по инерции. Но в любом случае это не органика простого многоклеточного организма.
Вячеслав Глазычев в книге «Лицо города», написанной в соавторстве с Алексеем Гутновым, а точнее дописанной после его смерти, соединил два эти ряда понятий (Линча, напомню, он переводил). «Совмещение разных попыток понять „весь“ город позволило, во всяком случае, увидеть, что у него есть „каркас“, устойчивый, мало изменяющийся за века, и есть „ткань“, куда более подвижная, переменчивая. Каркас способен к развитию за счет своей устойчивости, тогда как городская ткань не столько развивается, сколько переживает бесчисленные метаморфозы: перестраиваются дома, преображается структура внутриквартального пространства, магазины и клубы, фабрики и парки сменяют друг друга… Мы стали различать: „путь“, прокладываемый каждым в отдельности и всеми вместе через толщу города; „ориентир“, позволяющий всякий момент уяснить, какую точку в системе координат города мы ощущаем под ногами. Мы увидели „район“, границы которого отнюдь не обязательно совпадают с юридическими границами района или микрорайона, но он явно имеет какой-то собственный центр. Мы заново осмыслили понятие „границы“, по ту и другую сторону которой городская среда видоизменяется ощутимым образом. И еще раз мы… осознали, что есть в городе „узлы“ – сгустки человеческой активности, у которых есть собственная энергия развития».
Так соединять эти феномены, наверное, можно, но вообще-то это два разных понятийных ряда. Понятия первого ряда – это строение города как организма. Понятия второго ряда – это представления (или паттерны поведения) людей о городе, в котором они существуют. И они не очень связаны. Узлы бывают в плазме, ткани или только в каркасе? Путь совпадает с каркасом? Район – это ткань, каркас или вообще город в городе, раз у него есть граница и даже свой центр?
Перефразируя поэта, скажем, что на подвижной лестнице Ламарка город занимает если не последнюю, то предпоследнюю ступень. Даже с учетом открытий Гутнова – Лежавы и синтеза Глазычева город как организм все равно оказывается не сложнее, скажем, медузы. Честно сказать, и до медуз далеко. Этот организм может жить, но не может думать – мозга тут нет. А люди, которые как раз думать могут, как-то существуют внутри этого организма, передвигаются, скапливаются в узлах, натыкаются на границы – на правах то ли микрофлоры, то ли питательных веществ.
Нельзя сказать, что такая органика вызывает ощущение гармонии с природой. Понятие «урбанист» теперь означает деятельность по обустройству городов, но изначально оно имело несколько иное значение. «Из всех российских футуристов еле-еле нашелся один урбанист. Я, конечно, говорю о Маяковском», – пишет Корней Чуковский. Образ города-спрута, поедающего своих жителей, не то чтобы так уж редок. Он, если согласиться с Чуковским, возникает в самом начале российского урбанизма. Процитирую то стихотворение Маяковского, которое, видимо, имел в виду Чуковский:
Адище городаАдище города окна разбилина крохотные, сосущие светами адки.Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,над самым ухом взрывая гудки.А там, под вывеской, где сельди из Керчи —сбитый старикашка шарил очкии заплакал, когда в вечереющем смерчетрамвай с разбега взметнул зрачки.В дырах небоскребов, где горела рудаи железо поездов громоздило лаз —крикнул аэроплан и упал туда,где у раненого солнца вытекал глаз.И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —ночь излюбилась, похабна и пьяна,а за солнцами улиц где-то ковыляланикому не нужная, дряблая луна.