Как я был экстрасенсом

Дивов Олег Игоревич

То-то из очкариков получаются самые отпетые драчуны. Психологи говорят: компенсация. Но это вывод, сделанный без учета давления внешних факторов, как будто малыш живет в вакууме. Если брать реальные условия, скорее речь может идти не о компенсации, а об ответе. «Неправильный» ребенок, обладающий явным интеллектуальным превосходством над сверстниками, будет ими с большой вероятностью заколочен в нишу книжного червя. Тот же, но глуповатый, стремительно психопатизируется и начнет друзей по песочнице конкретно убивать. Поубивает немного, а дальше одно из трех: либо он вправит товарищам мозги и займет в стае место «нормального», либо создаст вокруг себя полосу отчуждения, либо пробьется в лидеры.

Мой приятель Саня Такнеджан (что я там говорил о национальной терпимости

детей?), второй помимо меня на всю округу не такой, ярко выраженным интеллектуалом не был, и в качестве защитной реакции выдавал удар по морде. Причем именно по ней. Оглядываясь назад, я хихикаю – интересно, не пытался ли Саня таким образом малость доработать «нормальные» человеческие лица? Чисто бессознательно привести их в соответствие со своим внешним обликом? Бедняга тяжко страдал из-за «заячьей губы». Он пережил несколько операций, и более или менее нормальную речь ему едва-едва поставили годам к десяти. В нашей общей на два двора песочнице я был единственным, кто разбирал его тексты. Не потому что я такой умный, а потому что осознанно научился внимательно слушать и понимать человека, лишенного возможности полноценно общаться. В благодарность Саня иногда помогал мне разбираться с обидчиками. Возможно, именно его кулак (башмак, лопатка, ведерко, позднее доска от песочницы) позволил мне легко и непринужденно занять в стае достойное место. Уж больно просто оно мне досталось. Хотя… Только с годами начинаешь понимать, какой же ты был на самом деле. Я, например, был на редкость отважный мальчишка. Не просто так по жизни смелый, а именно отважный, способный в критической ситуации вести себя достойно и быстро принимать решения. Только с одной загадочной особенностью. Большинство детей стремится войти с м-м… оппонентом в ближний бой, кидается напролом, размахивая кулаками. Я, напротив, всегда строил драку – совершенно инстинктивно, – на отбрасывании противника (желательно так, чтобы он упал). Одним ударом отрезвить, привести в чувство, показать, что связываться со мной не стоит.

Внешне – классическое территориальное поведение: хотя бы на расстоянии вытянутых рук вокруг тебя находятся лишь те, кого ты сам впустил. В действительности нечто большее. На такой дистанции я только видел соперника. Но не чувствовал его. Не ощущал той мерзкой волны агрессии, которую он гнал перед собой. Не вынужден был пропускать через себя ни с чем не сравнимый запах – вонь затуманенного разума.

Как будто ты собака и попросту чуешь людские эмоции носом.

Мне исполнилось где-то лет десять-одиннадцать, когда я начал исподволь подсматривать за людьми и, естественно, за собой. Это было еще не вполне осознаваемо, мне просто хотелось понять: почему остальные чувствуют то же, что и я, но скрывают это.

Открытие меня слегка ошеломило. Ничего они не скрывали. Потому что не чувствовали. Опять я оказался какой-то не такой, уж на этот раз – совершенно.

Велик соблазн написать – мол, с какого-то момента я начал за собой подмечать странности. Но это не так. Недостаточная информированность ребенка и закалка не такого спасли меня от осознания своей неадекватности. Я в своих глазах оставался все тем же собой. Просто у меня открылись неожиданные способности. Другим недоступные.

Например, мне частенько хотелось без видимой причины взять, и уйти со двора. Просто так – взять и уйти, что я и делал, а минут через пять во дворе происходило нечто травмоопасное. Помню несколько конкретных примеров, когда потом, узнав, что произошло, и оценив ситуацию, в ужасе понимал: а ведь здесь должен был стоять ваш покорный слуга… От куска стекла в глаз я точно ушел (швырялся один придурок), от хорошего ожога во всю физиономию – тоже наверняка (взрывалась группа юных химиков). Если же я игнорировал свой позыв, доставалось и мне. Иногда не хотелось отправляться куда-то, пусть и всем кагалом – и я не шел, и наших там били. А когда я

все-таки через силу шел, то мое присутствие оказывалось не критично, потому что били примерно так же, и опять-таки всех.

Я стойко боролся с собой и по возможности перебарывал эти глупые панические импульсы. Заработал таким героизмом два шрама. Один на груди (могу соврать, что от ножа), другой у основания волос (зашили хорошо, заметен только на ощупь, а то мог бы врать, будто от пули). К двенадцати годам мне такое положение вещей страсть, как надоело, но очень не хотелось выглядеть трусом, и я упорно брел за стадом туда, где, я точно знал, нам оказываться не стоит. Это при том, что я уже насобачился чуять опасность «на заказ» и в непосредственном приближении, например, когда она стояла за углом и ждала, кем бы поживиться. Кто высунется – тому и в репу. Вроде бы несомненное превосходство: она тебя с десяти шагов не ощущает, а ты ее видишь отлично. Ну так не суйся, дурак! Ох, совался, и не раз.

Лирическое отступление. Важно отметить, что моя детская эмпатия распространялась исключительно на людей и действия, производимые ими. Чуять, скажем, землетрясения и техногенные катастрофы я не умел. А допустим, когда не стоит в машину садиться, потому что этот дядя нас угробит – запросто. Или вот классический пример. Уже лет в пятнадцать стою все в том же дворе, кого-то жду. И вдруг понимаю: а ведь плохо стою. Машинально делаю несколько шагов в сторону. Через несколько секунд точнехонько в то место, с которого я сошел, врубилась ребром пущенная аж с четырнадцатого этажа крышка от унитаза. Одна радость, что пластиковая – не убило бы.

Кстати, сам момент, когда механизм предвидения опасности неожиданно на всю катушку включается, отнюдь не из приятных. Маленький-то я такие вещи легко переносил. А в четырнадцать-пятнадцать лет уже гораздо хуже. Сидишь, лежишь, стоишь – не важно, вдруг начинают трястись руки. Мама родная! Причем либо тебя пригвождает к месту, если нужно пару минут переждать, либо гонит, настойчиво гонит с него, если пора исчезнуть. Да, это можно превозмочь, особенно когда опыта набрался. Но все равно невесело.

А вскрыл я подоплеку этого взаимодействия с миром неожиданным для себя и не самым удачным образом. Давно уже замечал: опасность не обязательно такая уж вся из себя жутко опасная. Подумаешь, человек десять ихних приперлось, чтобы пятерым нашенским шеи намылить. Может, и не будет еще ничего – постоим, матом поругаемся, да и пойдем вместе каких-нибудь общих врагов запугивать. Получается что же – я чую некий потенциал? Не желая того, обсчитываю события по худшему варианту?

Как бы не так. Я просто чувствовал все то же самое, что и в раннем детстве – запах ярости. Ненависти. Злобы. И чем сильнее были потенциально опасные эмоции, тем большим оказывался временной и дистанционный лаг, позволяющий избежать столкновения. Избежать простым и естественным способом – испариться. Но извините, я все-таки человек, у меня есть пресловутое территориальное поведение, стайные инстинкты, да попросту честь, елки-палки! И я старался ни в коем случае не испаряться.

Мне бы сразу все сопоставить! Но это только в голливудских фильмах подростки такие умные. Да, с раннего детства я моментально вычислял, «хороший» передо мной человек, «плохой», или нечто среднее, опять-таки с уклонами в ту или другую сторону. Да, чувствовал настроение человека спиной, с закрытыми глазами, через стену. Но это для меня никак не соотносилось с нюхом на опасность. Возможно, сбивало с толку то, что «тревожный звонок» никогда не звенел в отношении людей, с которыми у меня теплые и доверительные отношения. Он и по сей день на таких не распространяется. И если мы друзья, то рядом с вами я в зоне повышенного риска. Пьяного водилу, опасного для нас обоих, я «возьму» заблаговременно. Вашу личную оплошность, которая для нас закончится плачевно – вряд ли. Кстати, не стоит после этого признания сыпать мне яду в стакан, обаятельно улыбаясь. Такие-то вещи мы считываем на раз. Эмоция, она не только на лице написана.