Как я не стал хорошим мальчиком
Шрифт:
Школа началась. У меня был серый мышиный костюмчик, галстучек и берет. Сначала было весело, потому что все шли в школу с цветами, и я шел с огромным букетом гладиолусов, флоксов и спаржи. Спаржа была очень колючей, ее тоненькие веточки щекотали мне лицо. А флоксы очень вкусно пахли. Но на второй день все пришли уже без цветов, и было немножко грустно. Все что было до школы сразу стало таким несерьезным, и младшие братья стали не просто маленькими, но какими-то неинтересными. Их вопросы стали глупыми, даже и отвечать на них не хотелось. Я и не отвечал. Я становился таким хорошим, таким большим, таким умным мальчиком. В классе я читал почти быстрее всех, и когда провели конкурс на скорочтение, я занял второе место, после Аньки Першиной. Совсем чуть-чуть отстал, да и текст у нее был другой, и еще она читала без остановки, а я, когда увидел, что в песочных часах вот-вот кончится песок – перестал читать. Да и не важно, она же девчонка, а они всегда тараторят как птицы. И вообще, быть хорошим мальчиком не значит быть лучше девочек, они как бы в другой команде. А среди мальчиков мало кто был рядом. Ну, по хорошести.
А потом нас стали принимать в октябрята. Ну, это маленькие ленинцы такие. Правда, больших ленинцев не бывает, и наверное нас нужно было называть просто – ленинцы, то есть самые хорошие дети на планете Земля. Нам рассказали про маленького Владимира Ильича Ленина, про его жизнь, про то, какой он был хороший мальчик, хорошо учился, мы даже его аттестат видели. Да, хороший. Но самое главное было не это, а то, что он бы очень красивый, особенно на
Мама говорила, что я голову долго не мог держать, она как бы болталась на шее, и что медсестра в роддоме ей сказала, что с такой головой только дурачком может вырасти, и что она, то есть мама моя, еще молодая, и дай бог еще родит, может даже и девочку! Да, и маленький Ленин был похож скорее на девочку с такими красивыми волосами. Мама была счастлива, что я и с такой большой головой не стал дурачком, она с гордостью все это рассказывала. Но я от таких рассказов стал задумываться, не дурачок ли я, и не обманываю ли я всех вокруг. Ну, может я и не был дурачком, но голова то у меня и правда была такая большая, что даже генеральская фуражка дедушки была мне мала. Это я понял, когда его фуражку примеривал тихонько, я никому этого не рассказывал. Интересно, что вот шинель его мне точно не была мала, я даже однажды двумя ногами влез в рукав его шинели, причем сама шинель висела на вешалке, а пуговицы были плотно застегнуты. И вот голова, а дело было в шкафу, торчала именно там, где и у дедушки была голова, а из рукава торчали пальцы ног, они торчали оттуда, где должна быть рука. Это было очень смешно, потому что там было десять пальцев вместо пяти, и пальцы были очень маленькими. Я там даже застрял, хотя было очень уютно, и бабушка меня с трудом вытащила из шинели. А фуражка свалилась, и никто не заметил, что она мне мала.
И вот однажды в школе нас построили в пионерской комнате, и мы прочитали, точнее повторили за старшей пионервожатой клятву октябрят – маленьких ленинцев, и нас всех приняли. Эта пионервожатая была не учительница, а просто толстенькая тетенька, которая работала в пионерской комнате, там еще всякие знамена были, блестящие горны и грамоты не стенах. Потом она однажды помогала мне макулатуру перевязывать. Только мне это не понравилось. Нет, макулатуру понравилось собирать, потому что я с папой ооочень много принес, но когда другие дети приносили макулатуру, и она была плохо связана, так что газеты и всякие бумажки разваливались, то нужно была ее покрепче связать. Пионервожатая попросила ей помочь. Я же самый сильный был в классе, вот и попросила. Я обхватывал бумажки руками, а она завязывала веревкой. Она просто не замечала, что у меня руки короче, чем у нее, и я лицом упирался в ее сиськи, ну, сиськи были не целиком, я же знаю, как они целиком выглядят, потому что несколько раз ходил с бабушкой в баню, в женский день. Там, правда, все больше старушки были, и сиськи у них были сморщенные и, что ли, длинные. Неприятные. Меня бабушка даже отругала в бане за то, что я на эти сиськи смотрел и лицо морщил, ну, от неприятности такой. Но девушки были, у которых там, где сиськи почти ничего не было. Ну, я знаю, что про сиськи говорить не очень хорошо, но я же прямо лицом упирался в них, ну, в верхнюю часть, что ли. А еще хуже было, когда не прямо в них, а в ее пушистую кофту, такую ворсистую, что мне хотелось чесать лицо, а руки были заняты. Мы так много макулатуры связали, и, хотя я вытягивал шею и пытался убрать лицо, то кофта, то сиськи меня быстро находили и упирались в меня. Потом пришли какие-то дети с родителями, и пионервожатая, повернулась ко мне, а лицо у нее стало очень красное, от макулатуры, наверное, и сказала, что я молодец и хорошо поработал, и немного ущипнула меня за щеку, не больно так. Я тогда прямо почувствовал себя очень таким хорошим мальчиком.
Мне, конечно, было обидно, что приняли всех, и Сашку Гаврилова, и Ленку Фаткуллову. Они читать почти совсем не могли, и учились плохо. Я Сашке так и сказал, что, мол, зря его в октябрята приняли, что мне даже не хочется быть октябренком вместе с ним. Ну, правда, зачем быть хорошим, если самыми лучшими на планете всех подряд называют. А ведь если я не красавец, то Сашка вообще был хулиганом. Маленький такой, шустрый. Дрался постоянно, и с девчонками, и с мальчишками. Я ему только сказал про это, как он на меня с кулаками полез. Только он намного меньше меня был. А я не дрался никогда до этого, но когда он на меня полез, то я просто его оттолкнул от себя, так как испугался очень, а он споткнулся о свой же портфель и упал, немножко даже в лужу, и поцарапал лицо об асфальт. Тут пришла учительница и наша ссора улеглась, но мне было как-то не по себе, и я на перемене еще и Ленке сказал, что это неправильно, что ее в октябрята приняли вместе со всеми. Да, она в футбол играет с мальчишками, кстати, очень неплохо играет, только ходит как-то странно, переваливается с ноги на ногу, ну, как медведи ходят. И читать она очень плохо может, мало слов в минуту. Так что это плохо, что и ее приняли. А она убежала плакать в туалет. Ну, уж не знаю, что уж тут плакать, когда ты стала лучшей девочкой на планете, хоть и незаслуженно. И вообще это подозрительно. Мальчики носят значок с маленьким Лениным, то есть с хорошим мальчиком. Так пусть девочки носят там какую-нибудь хорошую девочку, ведь есть же, наверное, и хорошие девочки тоже, хотя я и про мальчиков-то сомневаюсь. А потом мне подумалось, что это даже интересно, что у Ленки будет значок Ленина, потому что звучит похоже – Ленка с Лениным. И может и ничего, что ее приняли, в футбол-то она точно лучше меня играет, и бегает быстро, и даже лучше, чем ходит, не переваливается. Наверное, я ей зря все это сказал. На следующее утро, на перемене, я подошел к ней и сказал и про футбол, и про значок. А она опять заплакала и побежала прятаться в туалет. А другие девчонки шушукались и на меня смотрели хитро как-то, даже Анька. Анька Першина мне даже понравилась тогда, но, все-таки, она была как-то неприятно умная что ли.
А после того, как нас всех приняли в октябрят, оказалось, что теперь у нас не класс, а октябрятская дружина, и что состоять она должна из октябрятских звездочек, а у каждой звездочки должен быть командир, и что его нужно выбрать. Класс разделили на четыре части, и в мою часть попал и Сашка Гаврилов, и Ленка, и еще несколько детей, но не таких как Анька, умных, а, ну, тихих что ли. Мы стояли у окна, Сашка положил руки на подоконник, а голову на руки. На правой щеке был синяк и ссадина, руки исцарапаны кошкой, а на подбородке был еще синяк, которого вчера не было. Я спросил его откуда это у него, и он сказал, что это его батя побил за грязные брюки. Он же вчера в лужу упал, когда мы подрались. Мне показалось, что хорошие мальчики не зовут пап батями, но решил этого не говорить, а то он опять в лужу упадет, и его снова дома будут бить. Как выбирать командира нам не сказали. Сашка повернулся ко мне, Ленка тихо смотрела на меня своими маленькими глазками, и как всегда, переминалась с ноги на ногу, как медвежонок. Только она тощая была очень, и на медвежонка не похожа. Остальные дети стояли в сторонке, ждали, когда им все учительница объяснит. Тут на меня просто как бы вдохновение нашло. Я позвал всех поближе к окну и сказал, что нам нужно выбрать командира
Вот так молчаливо меня и выбрали командиром, как самого хорошего мальчика, и с тех пор я всегда был командиром, знаменосцем, председателем и так далее. Только ненадолго я себя почувствовал хорошим мальчиком. Командиром звездочки было легко. Совсем ничего не нужно было делать, я даже и не знаю, зачем было этих командиров выбирать. Только один раз у нас было собрание, кстати, на котором я понял, что мальчик-то я не самый хороший. На собрании говорили, что нужно помогать тем, кто хуже учится. Вот у тебя, Антон, есть Саша Гаврилов, ты бы с ним позанимался чтением. Ага, сказал я. А когда собрание закончилось и все стали собираться, то мой сосед по парте – Сережка Гуляев, а Сережка был очень смешной мальчик, то есть он много смешного говорил, я так не умел и завидовал ему. Но и немножко вредным он был, потому что смеялся он над всеми, и надо мной, конечно! И про то какой я командир, и про мою «уродинку» на губе. Ничего страшного, но и ничего приятного. И вот он залез под парту, достать там чего-то, а когда стал вылезать, то я закрыл крышку парты, ну, я не хотел сильно, но звук получился как по ведру ногой ударить, и я захохотал, конечно, и стал убегать от него. А Сережка сильно обиделся и разозлился. Я бегал гораздо быстрее, и успел спрятаться в коридорной нише, где была застекленная дверь на балкон, и встал в углублении, вжавшись в стекло двери. Минут через пять Сережка обнаружил, где я прячусь и с разбегу обрушился на меня. Оказалось, что стекло в двери было уже разбито и оно с треском посыпалось на нас. Мы в ужасе замерли, а вокруг нас сыпались куски стекол, постепенно вываливаясь из огромной двери, Сережке порезало руку, а мне пара стеклышке воткнулись в правую щеку под глазом, по щеке текла кровь. Первым нас увидел Сашка Гаврилов. Он после той драки, да и не драки, а так, в общем, стал со мной дружить, и всем говорить, что меня уважает. Я правда не знаю, хорошо ли, что Сашка меня уважает, он же хулиган, его даже хулиганы из старших классов называли Гаврилой, и вот, непонятно, хороший ли я мальчик, что у меня такой друг? Он как нас с Сережкой увидел, всех в стеклах и в крови, ну, немножко крови было все-таки, то побежал с криком, на помощь, они там друг друга убивают! А мы просто стояли, и не убивали друг друга, я сильно испугался, так что и осколков в щеке не чувствовал сперва. А Сережка плакал, и говорил, что теперь его мать точно убьет. А я смотрел на него и удивлялся, что Сережкины уши стекла не отрезали, он очень лопоухий был! Вообще очень много я тогда подумал, пока стекла падали на нас. Не только про Сережкины уши, хотя они прямо сияли на солнце и были видны какие-то прожилки в ушах. И слезы его были с маленькими искрами, и даже на его сопле была такая искра от солнца. Хотя на соплю я долго не смотрел. А думал я, что это хорошо, что мы не поубивали друг друга, и что мы, скорее всего, не самые хорошие, и что лучше бы нам дружить, и что зря я его крышкой парты по голове стукнул, и что Сашка молодец, что позвал учительницу, пока нас тут эти стекла на куски не разрезали.
…На следующий день моя и Сережкина мамы пришли к директору школы. Моя мама молчала, а Сережкина страшно волновалась и кричала на меня, называла хулиганом и убийцей, что меня нужно отдать в детскую комнату милиции и много всего другого. Может она еще и от того кричала, что у нас до этого еще одна история была. Стройка была рядом со школой. Камни там всякие, доски… Вот мы, то есть я, и сделали катапульту. Камень, доска на нем, на один край доски кладешь камушек, а на другой конец прыгаешь с разбегу. Ну я камешки все больше, да больше подкладывал. А когда такой приличный булыжник положил и прыгнул, а потом отбежал, то увидел, что Сережка, ну да, он со мной был, он не видит, камни ищет, что булыжник падает и прямо в него сейчас попадет. Я ничего не успел сказать, только зачем-то подпрыгнул три разочка. Ну, камень в голову Сережке и попал. Крови не много было, у меня такое сто раз было. Но Серега в школу несколько дней не ходил. И вот теперь тут это стекло дурацкое. Моя мама продолжала молчать, а я боялся, что она скажет, что я не хулиган, а дурачок, и что у меня голова большая, и думал про дедушкину фуражку, а потом вспомнил про то, как пальцы ног из шинели торчали, и улыбнулся. Тут Сережкина мама всплеснула руками, и закричала еще громче, что этот бандит еще и улыбается. И тогда учительница попросила нас выйти с Сережкой из класса. Мы стояли в коридоре, у окна, недалеко от той двери на балкон, только она уже была заколочена фанерой. У Сережки была забинтована рука, а у меня щека замазана зеленкой. Вроде я и не чувствовал себя виноватым, но ведь понятно, что на хороших мальчиков так не кричат, и не стоят они в коридоре забинтованные. И Сережку жалко, ну, что по голове он так получил крышкой парты, и что камень ему в голову попал. Но я же не хотел, просто поторопился немножко, слишком быстро он стал вылезать. А стекло на нас обоих упало, и это же Сережка меня толкнул, а не я его! Короче говоря, тогда я понял, что мне больше не хочется быть хорошим мальчиком. Нет, не потому что хочется быть плохим. Просто нет их, наверное, хороших. Все мы просто мальчики, ну, кто не девочки! А, да, и из командиров меня изгнали, а кого назначили и не помню уже, видимо, не такого хорошего, как я.
Апрель 2020
Крестоносцы и сыроежки
Валерка сам виноват, он все время ноет, жалуется своему отцу. Я жил тут у бабушки спокойно, за грибами с дедом ходил, картошку окучивал, книжки всякие читал. А он приехал с теть Люсей, она воображает, что он самый умный, а меня, когда с мамой ругается, бандитом называет. Не люблю ее совсем, ну и что, что она моя тетя. А Валерка слабак, все время устает, ноет и жалуется. Пошли за красными до второго поворота, ну совсем немного в лес зашли, а он уже жалуется, что все бабушке расскажет, а он просто устал, но не признается, а на бабушку все сваливает, что это она запретила. А что ему, жалко, мы же только до мостика через лесную канаву дошли, там ящерицы на солнышке греются. Их никак не поймать: только выскочишь, они сразу между бревен убегают, даже непонятно, как это они так быстро бегают-то. Ну заблудились немножко. Да и не заблудились, просто я его испугать захотел и завел, где лиственницы растут рядами, посадки. Я там много гадюк видел, хотел ему показать. Мишка-то тихий, он раньше жаловался, когда совсем маленький был, а теперь – нет, но, когда он с Валеркой вместе, они совсем противными становятся, шепчутся все время между собой.
Ну я и говорю им, что, вот, не знаю куда идти. Мишка молчит, а Валерка свои толстые губы выпятил, плакать собирается. А я говорю, что, типа, не бойтесь, я всю войну прошел, в разведке был, но немножко, а так все на передовой, постоянно, всякие наступления там, скукотища. Братья глаза круглые сделали, притихли. А меня совсем понесло: ранили меня несколько раз, говорю, в госпитале я долго был, мне ногу в бою оторвало, так мне обратно ее пришили. Я и рану им показал, это я, пока они не приехали, на помойку ходил, змей там искал, ну и упал на раму ржавого велосипеда, так, синяк, но царапина большая, классная. Ну а раз я на войне не пропал, то и в лесу мы не пропадем. Я и землянку одну видел. А Мишка говорит, что мы с комарами-то делать будем? Как что, отвечаю, а спички на что, мы костры будем жечь, чтобы комаров отпугивать. А Валерка опять плакать собирается и говорит, что он голодный ужасно. А это не проблема, говорю. Потом мы ящериц наловим, а пока вон, сыроежки, у лиственниц растут. Вот их и поесть можно, они так и называются, потому что их есть можно сырыми.