Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция
Шрифт:
– Загадками говорите, уважаемый.
– А ты послушай меня, и все их разгадаешь, – появившаяся на его устах улыбка, несомненно, представляла собой отблеск золотых гор, которые он собирался предложить мне от щедрот своих.
По-русски согд говорил на удивление чисто, и я узнал, что впервые Александр Македонский по прозвищу Великий (и Двурогий) появился на озере в 329 году до нашей эры, появился, можно сказать, в туристических ботинках, чтобы посмотреть на удивительный водоем, сравнительно недавно образовавшийся в результате оползня, вызванного мощным землетрясением. Как истинный полководец и злой гений, этот человек использовал в своих целях вся и всех, использовал и это озеро, пообещав спустить его, если партизанская война в долине Политимета (Зеравшана) не будет немедленно прекращена. Угроза подействовала, так как местное население прекрасно помнило великий потоп, случившийся после частичного прорыва природной плотины, и к тому же знало, что к этому времени иноземец уже погубил около миллиона человек (одних согдов 120 тысяч, плюс средиземноморский город Тир в полном составе) и не собирается на этой цифре закругляться.
Через полтора года после визита полководца македонцы появились вновь. Осенью 328 года за шесть месяцев до ухода "Двурогого" из Согда, в Ягнобскую долину из Зеравшанской проследовал караван тяжело груженых ослов, сопровождаемый отрядом хорошо вооруженных воинов. В населенных низовьях долины никто не сомневался (к этому были основания), что караван и войско направляются в сторону Индии в целях разведки пути для неожиданного в нее проникновения с севера, а не с запада, из Бактрии, откуда приход Александра Македонского ожидался мощной в те времена индийской армией. Вскоре после этого события один из предков моего согда нашел в реке, форсированной караваном, истрепанный камнями вьюк, в котором чудом удержался смятый в пластину золотой кубок. Поиски в реке привели к обнаружению еще нескольких золотых артефактов, искусственно превращенных в лом (лишь много лет спустя я узнал, почему македоняне это делали). Поразмыслив, предок решил, что караван вез сокровища, награбленные Македонским в Согдиане, и последовал за ним. Он обследовал всю долину Ягноба и все долины рек, ее дренирующих, и все перевалы, по которым можно было покинуть местность, опросил скотоводов и, в конце концов, пришел к твердому убеждению, что караван долины не оставлял, и лишь несколько македонских солдат налегке миновали перевал, называвшийся в то время N. С тех пор старший в роде этого человека занимался поисками золота, он, и только, он знал о нем.
Естественно, я не поверил рассказчику и по-юношески прямо об этом заявил (заявил, стыдно сказать, используя некорректные выражения типа "ты, дорогой, купи попугая – их теперь полно в зоомагазинах – и пудри мозги ему", и тому подобное). Согд, совершенно не изменившись в лице, достал из потайного кармана брюк истершийся бумажный сверточек, развернул его и протянул мне кусок сплющенного золотого изделия, очертания которого были явно оформлены обычным зубилом.
– Вот остаток той пластины, – сказал, он победно улыбаясь.
– Это ничего не доказывает, – проговорил я, убедившись, что держу и вижу золото. – И вообще, что ты хочешь от меня?
– Недавно врачи обнаружили у меня неприятное, мягко говоря, заболевание, и через несколько месяцев, я окажусь в краях, где золото не имеет веса, – неприятно скривил уста Согд.
Сочувствие охватило меня, в то время сентиментального. Подождав, пока оно рассосется, я спросил:
– А что вы делаете здесь?
– Приехал попрощаться с родными местами...
– И напоследок над кем-нибудь посмеяться, – усмехнулся я, рассматривая Кырк-Шайтан, колебавшийся в горячем воздухе.
– Нет, я не хочу над тобой посмеяться, – ответил он, не огорчившись моей бестактности. – Я просто хочу уйти к богу налегке, и потому ты станешь баснословно богатым.
– Я стану баснословно богатым? А может, мой потомок поколений так через пятьдесят? – посмотрел я на него, скептически прищурившись.
– Нет, ты. Многое уже сделано, – ответил согд и, скривившись от боли, достал из кармана пузырек с таблетками и проглотил их несколько.
2
Мы должны вынести над собой приговор: мы злы, были злыми и будем злыми.
Итак, передо мной чистый лист, разумеется, на экране монитора. Можно было, конечно, разобраться, лежа на диване, но в последнее время мне легче думается с помощью клавиатуры [1] . Экранная мысль незыблема, пока ты этого хочешь, ее можно продумывать раз за разом сотню раз, и раз за разом она будет открывать тебе все новые и новые грани твоего сознания. Экранная мысль чрезвычайно пластична – ее можно растянуть на несколько Page Down (это легко), а можно и ужать в три слова (это невероятно трудно, но ошеломляет результатом). На дисплее все видно – ошибки орфографические (подчеркиваются красным), ошибки грамматические (они где-то в тексте, подчеркнутом зеленым, или рядом с ним), сразу же бросаются в глаза стилистические. С помощью словаря легко заменить слово на синоним и этим придать предложению требуемую окраску. Наберем, например, слово «Женщина», три раза щелкнем клавишей мыши и получим список родственных слов – дама, дамочка, баба, жена, тетка, тетенька, тетя и... мужчина. По тексту легко передвигаться – Ctrl+Home и ты в самом начале текста (или жизни), Ctrl+End – и ты в конце. Можно вырезать целый кусок жизни, вырезать и вставить в другое место или не вставить, а забыть о нем, можно между строками втиснуть кусок из другого файла и, в конце концов, получить то, что тебя удовлетворит на какое-то время. Итак, начнем...
1
В "Книге Творения" (VI век), говориться что Бог сотворил мир с помощью чисел от одного до десяти и двадцати двух букв алфавита, то есть Он явно использовал клавиатуру. Стоит заметить, что в те времена не знали знаков препинания и нередко пренебрегали суверенитетом слов, не оставляя между ними пробелов.
Это был глинобитный, крашеный известкой домик на кромке глубокого оврага, прорезавшего обрывистый берег быстрой реки. Ни дома, ни оврага теперь нет – по ним прошлась автострада. Я осознал себя ("затикал") маленьким светловолосым мальчиком, у которого был брат Андрей, мама Мария и отец Иосиф. Еще была сестра Лена, но она жила по съемным квартирам и была не часто. Мама Мария нас с братом кормила три раза в день и, хотя мы почти во всем различались, одевала, как близнецов, в одинаковое – умелая домашняя хозяйка, она обшивала не только нас, но и соседей, тем прирабатывая.
Все вокруг тогда было мною – голубое небо, двор под виноградником, четыре яблони (их посадил отец Иосиф – по одной на каждого), персиковое деревце, кухня, в которой ели зимой, и курятник за сетчатой оградой. Однажды я в него мочился, и петух клюнул меня в писку. Это была драма: день или два я боялся, что с ней что-то случится. С братом мы играли во дворе и на улице – узком тупике на краю оврага. Проголодавшись, бежали к маме, она давала нам по куску ноздреватого серого хлеба – пахучего, теплого, только из магазина, – и сахар, один или два кусочка – ничего вкуснее я в жизни не ел. Ребятни в соседних домах было много, почти все девочки. Одна из них, Ева, пухлогубая, кровь с молоком полька, мне нравилась. В глазах ее таилось что-то недетское, сейчас я знаю что. Она, рано вкусившая плод познания, знала о взрослой жизни, ее перипетиях и удовольствиях несоизмеримо больше нас, и эта жизнь тянула ее, как тянет в себя пропасть. Как-то нам с Андреем заговорщицки сообщили, что мать у нее проститутка и "пьет малофью". Что это означает, я не знал (как и сообщивший) и потому воспринял сведение как определенного рода особенность, присущую некоторым взрослым незамужним женщинам. Однажды Ева поделом толкнула меня в ежевику – я приставал к ней, особенной, – и это добавило к первой моей пассии уважения.
Кроткий на вид, я был тем еще мальчиком. Заборы виделись мне барьерами, форточки – лазейками на свободу, крыши – шагом к небу. Испытания ради, я разорял шмелиные гнезда (и бывал ими наказан), стрелял из рогатки в милиционеров, стерегших пруд с питьевой водой и не боялся темноты.
К воде я привык лет в пять – каждый день мама ходила после завтрака по магазинам, и мы с братом сбегали на канал, доставлявший воду на небольшую ГЭС, одну из каскада. Тек он в высоких и крутых бетонных берегах и был глубок, стремителен, но не страшен – через каждые пятнадцать-двадцать метров его пересекали проволоки, за которые можно было зацепиться. Реже мы бегали на бурливую голубую речку, питавшую канал – она была дальше, – и также ее не боялись: быстрые воды отзывчивы на ласку как всякое сильное существо – достаточно было их погладить ладошками, и они выносили на берег или спокойное место. А тихие воды едва меня не убили. Как-то убежав на городской пруд, я, фактически не умевший плавать, утонул. Неподвижная вода равнодушно поглотила меня, решившего (испытания ради) перебраться на другой берег – в то время я не знал, что равнодушное бессмысленно гладить, его надо бить со всех сил. Вода поглотила голубое небо, мое детское тело, мою жизнь, но не все. Что-то оставалось вовне. Это было Нечто бесстрастно видящее. Это было Око. Оно видело воду, илистое дно, усеянное бутылками, видело меня, видело живым, видело, как свою часть. Оно вошло в меня зрением.
И я увидел это, и пошел ко дну, и, оттолкнув его ногами, выскочил к свету, и утонул вновь, чтобы вновь выпрыгнуть. Попрыгав так, выбрался на мелкое место, потом на берег (другой!), выбрался в жизнь.
Было ли то Око Богом? Не знаю. Если ты видел Око, если оно спасло тебя, то это не имеет значения и веры прибавить не может, ибо вера есть отношение к неизведанному.
А вот мама Мария верила в Бога, иногда страшила им, но мы не боялись и воспринимали его как человека, неслышно и незримо обитающего рядом, совсем как сосед, о котором мы знали только то, что он Глущенко. Бог был лишним в нашей жизни, потому что в ней богом была мама Мария.