Как закалялась жесть
Шрифт:
Показалось — мало. Тогда он взгромоздил сверху еще и тумбу для обуви.
Жена и дочь верещали, путались под ногами, все чего-то спрашивая; их обеих он запер в ванной.
Достал из сейфа оружие: «Макаров» и охотничье ружье.
Не учел малость — в ванной остался мобильник. Жена любила, нежась в теплой воде, трепаться с подругами и друзьями…
Когда в дверь настойчиво позвонили, он открыл огонь. Стрелял в стальную дверь — из положения «лежа». Стрелял и рычал: «Не верю!» Пули опасно рикошетили, однако он этого не замечал. Быстро истратил всю обойму в пистолете, но за ружье
* * ** * *
…Больного отвезли сразу в Институт социальной и судебной психиатрии имени Сербского. Врач в приемном отделении лишь констатировал:
— Шестой за этот месяц.
Он имел в виду, что манифестация всевозможных психозов (в частности, параноидальной шизофрении) — обычное дело среди милицейских чиновников городского и федерального уровня. Профессиональный риск, если угодно.
Врач многое мог бы сказать и порассказать на этот счет… но смысл?
Никакого смысла.
Дома
А что, симпатичный был домик. «Симпати ш ный», как говаривала в прошлой жизни одна из моих подруг. Деревянный, но с верандой, со вторым этажом под высокой крышей. Романтичная мансардочка смотрела со двора на улицу. Участок был огражден забором из штакетника. Площадь — соток двадцать, если навскидку. Была видна теплица, несколько мелких строений: сарай, туалет, еще что-то не вполне ясного назначения. Садовые деревца с белыми покрашенными стволами, защищенные внизу рубероидом и лапником, — кажется, яблоня и вишня… Присыпать бы все это снежком — вот вкусная была бы картинка.
— Машка! Принимай гостей! — зычно крикнул мой провожатый, запросто перекрыв тарахтенье своего трактора.
Изобразив мне энергичным жестом что-то вроде: «Давай, давай, не тушуйся», он уехал, не дожидаясь, когда хозяйка выйдет. Да Винчи его с наслаждением облаял.
По улице шли люди — все в одну сторону. На электричку, понятно. Ехали в Москву: кто на работу, кто еще куда. «Железка» была в непосредственной близи от дома. Казалось бы, станция — вот она, рукой подать… Однако без посторонней помощи я не преодолел бы этот отрезок пути. У меня, в конце концов, инвалидная коляска, а не вездеход.
Хорошо, что кругом люди.
Когда подъехали к станции, меня выкатили из вагона. Потом помогли спустить коляску с платформы. Я двинулся было к поселку, забуксовал, и тут же нашелся чудак, который, узнав, какой адрес мне нужен, не поленился пригнать трактор и отбуксировать меня. Коляска на буксире — это было кино! Винча я взял на руки, плюнув, что лапы его в грязи. Представляю, каково оно со стороны смотрелось… Впрочем, никого из местных как будто не удивил ни этот абсурд, ни мой видок. Они тут, похоже, ничему не удивлялись, — именно то, что беглецу нужно. Ни одного вопроса, зато сплошные «здравствуйте» и «с добрым утром». Я с наслаждением отвечал… Разве что тракторист поинтересовался: а ты Машке кто? Друг детства, говорю. Он загоготал, не стесняясь. Я тоже, говорит, был ей когда-то другом детства…
А до того, еще на вокзале, мне помогли погрузиться в электричку. А до того — я долго не мог избавиться от трогательной заботы владельца УАЗа, который не хотел отпускать меня одного. Лишь когда он уехал, я перебрался через площадь, потому что вовсе не Казанский вокзал был мне нужен, а тот, что напротив.
И наконец путь завершен…
Прав ли я в своих мечтах? Не обманываюсь ли? Боюсь думать об этом.
В поселке Алабышево оказалась всего одна улица, загогулистая и длинная, как какие-нибудь Кривоколенно-Потаповские извивы. Называется Колхозная. Номер дома я отлично помнил: сто восемьдесят один. И стоял этот дом на самом краю улицы, да что там — на краю поселка.
Здесь, по его собственному признанию, и обитал Долби-Дэн. Надеюсь, никакой ошибки, а то… Стоп. Отставить «а то»! Больше того, могу поспорить, что парень жил в этой вот мансарде.
Где ж еще музыканту и философу жить, как не в мансарде?
…Ворота у них символические — из того же штакетника. Как и калитка. Я попытался въехать в эту калитку — нет, не пролез. Надо через ворота, но кто их откроет? Никого во дворе…
Тревожно екнуло сердце. Я с тоской глянул вослед исчезнувшему трактору и позвал:
— Хозяева! Есть кто живой?
Оказывается, есть. Просто терпение меня подвело, вся моя хваленая выдержка осталась в разрушенном особняке.
На высокое крыльцо вышла женщина. Пальто поверх халата. Спала, наверное, а я грубо ворвался в ее сон. Она медленно спустилась и медленно пошла к калитке — замедляясь и замедляясь. Она неотрывно смотрела на меня. Остановилась метрах в трех. И смотрела, смотрела — часто моргая, терзая одной своей рукой другую.
Руки у нее были большие, натруженные, некрасивые. Обожаю большие некрасивые руки! Да и сама женщина была большая, широкая в кости. Но ни в коем случае не мешок, наоборот, крепкая, со специфическими формами, присущими типажу «деревенской бабы». Самое точное слово — здоровая. Она была здоровая и, кстати, далеко не старая. Ее открытые до колен ноги притягивали мой взгляд, как магнит, а ее чуть тесноватое пальто рождало в голове совершенно неуместные образы.
Винч завилял — не просто хвостом, но всей задней половиной.
Я улыбнулся хозяйке дома:
— Здравствуйте и простите, если не вовремя. Я разыскиваю одного парнишку, зовут Данила. Музыкант.
Она кусала кулаки — и смотрела. Молчала. Потом крикнула, не оборачиваясь:
— Даня! С ы на!
Долби Дэн вышел на крыльцо, хрустя маринованным огурцом. Руки его были в тряпочных перчатках с обрезанными и зашитыми пальцами. Вышел — и застыл с поднесенным ко рту завтраком.
Долби-Дэн!
А хозяйка дома — таки его мать. Что и требовалось доказать… мать твою через колено. До чего хороша. Был бы котом — облизнулся бы. Я-то думал… а чего я думал? Парню восемнадцать, значит, матери — максимум под сорок. Или меньше, если рано родила. Постарше меня, но не намного. Считаем, ровесница — учитывая степень моей изношенности. «Подруга детства»…
— Не знаю, рассказывал ли вам Даня про меня, — опять заговорил я, разрывая это дурацкое молчание. — Эй, Долби-Дэн, ты чего-нибудь рассказал?