Как живут мертвецы
Шрифт:
Глаза широко открыты в темноте. Из грез о конце шестидесятых я переношусь в кошмар настоящего. Проснувшись, не сразу понимаю, что эти воспоминания — ^отредактированные и неизданные — лишь грубая лакировка на дурно нарисованной картине настоящего. Вернее, понимаю, что резервуар усталости иссяк. И изнемогаю от самой этой мысли. Я полагала, что смогу всегда рассчитывать на эту дурманящую слабость, тягостную сонливость. Что детское приданое прослужит мне до конца дней, и сон — который долго выдавался мне по крохам — будет у меня в изобилии.
Не тут-то было. Дьявол глядит на
«Оооооуаааа-уа-уаа-уа-уаа-уа-уааа-уа-уа-уа-уа-аа…»
Затем вступают струнные, ритм ускоряется:
«Диддлумдамдам-диддлумдамдамдидлумдамдам!»
И вновь кларнет красноречиво жалуется на судьбу:
«Уауауаааауауауаау ааау ауауау ауауауааааааааааааа…»
А струнные, не желая отставать, вступают еще энергичнее:
«Дидлумдамдамдидлумдамдамдидлумдамдам!»
«Уауауа-уааа!»
Боже правый, да это проклятая «Рапсодия в стиле блюз». Бог Отец проникает в Бога Сына. Бог Сын обрабатывает Святого Духа — как же я ненавижу эту музыку. Святая Троица. Какая это к дьяволу рапсодия! Металлический грохот и скрежет, образчик жидовской пронырливости, звучащий на грязных улочках неподалеку от Таймс-сквер и Бродвея.
Город моего большинства плывет мне навстречу из пыльной смертной тьмы этой жалкой комнатушки за океаном. Поначалу мне нравится этот взлет, не требующий никаких усилий; плавная парабола от шутовского колпака статуи Свободы в облака над нижней оконечностью Манхэттена, подо мной вздымается похожий на ногу остров, и я узнаю каждую вспыхивающую неоном улицу. «Дидлумдамдамдидлумдамдам — дидлумдамдам!» Декорация без возраста и различия между подделкой и подлинником, между внутренним и внешним. Музыкальный Нью-Йорк, населенный вечно юными монстрами, ряженными в небесно-голубой треп Раньона. Вот они танцуют всего в квартале отсюда, веселятся за углом, ныряют в метро, Суперкот дурачит Офицера Диббла, а Джетсоны на своих драндулетах направляются в Уайт-Плейнс.
Улицы, подобно воспаленной глотке, выхаркивают насилие — продукт своего распада. В этом городе слова memento mori —не пустой звук, здесь освежеванный полицейский восседает на освежеванной лошади, их черепа и скелеты просвечивают сквозь плоть. Такие очищенные от шкурки рыцари любят сопровождать похоронные процессии, направляющиеся из Гарлема по 121-й улице в Даунтаун. Черные похороны — какое омерзительное развлечение. Сколько черного шелка и черного крепа, сколько черного бомбазина драпирует эти черные тела. Тубы и корнеты издают ненавистные стоны еврейской учтивости. Этот негр решил вступить в Еврейский клуб смерти, который с
«Оооооуаааа-уа-уаа-уа-уаа-уааа-уа-уа-уа-уа-уа-уа — ааа…» — удается мне выдашггь из себя, перекрыть этим криком глухие убийственные слухи о восстановлении доброго имени Курта Вальдхайма.
— Миссис Блум!
Я пытаюсь отозваться, попросить ее перенести меня, накормить, дать мне наркотики, утешить, но из горла вырывается только «Рапсодия в стиле блюз». «Уауауауаааауауауауааауауауауауауауааааааааааа…»
— Миссис Блум, что с вами? Вам что-нибудь нужно?
Ритм убыстряется:
«Дидлуммдамдамдидлумдамдамдидлумдамдам!»
Дердра распахивает двойные двери в гостиную, и на пол ложится широкий клин желтого света. Потом она возвращается к моей кровати.
— Миссис Блум, вы меня слышите?
«Дидлумдамдамдидлумдамдамдидлумдамдам!»
О да, и также вижу сальные угри на твоей желтой коже, напоминающие азбуку Брайля.
— Миссис Блум, моргните или закройте глаза, если вы понимаете мои слова.
Нет. Нет — это выше моих сил. Случилось то, чего я так боялась. Я заживо похоронена в гробу своего тела, пожирающего мою плоть. Время от времени мои веки непроизвольно смахивают струйки влаги, сочащейся из глаз, — словно помешавшиеся «дворники» с ветрового стекла. Время складывается вдвое.
«Дидлумдамдамдидлумдамдам-дидлумдамдам!»
И тут прорезается мой голос:
«Уауауауаааауауауауааауауауауауауа-уааааааааааа…»
Это определенно убыстряет ход событий. Дердра отскакивает, словно я плюнула ей в лицо. Но я действительноплюнула — она вытирает слюну с кончика носа. Я слышу, как мой кларнетный крик эхом отзывается в комнате, наверное, у меня задержка слуха, звуковой стопор. Напыщенный клезмер Гершвина превращается в отвратительный хрип, в булькающее, задыхающееся, сдавленное сипение:
«Хххраарргхххреш… Хьяяярх-х х…х…херкх!»
Террорист орудует в самом сердце языка; гласные и согласные спешно эвакуируются из Песенной Башни. Господи! Наверное, от этих дьявольских звуков повылетали все стекла в Кентиш-Тауне.
— Что случилось?
В конусе желтого света появляется взмокшая Нэтти в тренировках и майке с портретом Че Гевары.
— У вашей матери агония, мисс Блум…
— Мам! Муму! Ты меня слышишь?
— Боюсь, она без сознания…
«Уауауауаааауауауауааауауауауауауауаааааааааа…»
— Почему она так страшно кричит?
По ужасу, застывшему в фарфоровых глазах моей дочери, я понимаю, какое страшное зрелище собой являю. И прилагаю отчаянные усилия, чтобы восстановить контакт с неумолимо отплывающим кораблем моей плоти. Я чувствую, как он идет ко дну — трещат его мачты, конечности бьются, словно рваные паруса, его затягивает в воронку осознания гибели.
— Боюсь, болезнь затронула мозг.
— Мозг?
«Уауауауаааауауауауааауауауауауауауаааааааааа…»