Как живут мертвецы
Шрифт:
Случайные водители оказывались здесь и днем и ночью. Они покупали бензин, продукты и разную ерунду, по большей части не подозревая, какой смертельной опасности подвергаются. На призрачных мертвых проституток живые клиенты не обращали внимания. Но и мертвые не собирались считаться с живыми. Мы восставали, являя себя во всей красе. Бедные, неряшливые женщины, умершие от нищеты и наркотиков, от слишком большого числа беременностей и слишком больших доз валиума, средь бела дня появлялись на Далстон-Джанкшн, тельца их абортированных эмбрионов парили в воздухе на уровне низкого лба, а окровавленные пуповины гирляндами свисали на нейлоновые халаты. У самоубийц вторым ртом зияла разверстая рана или сверкали на запястьях алые браслеты, или они демонстрировали искалеченную нижнюю часть тела, подобно улиткам ползая вдоль квартала. Убитые показывали свои изрезанные, простреленные и изувеченные ударами дубинки тела.
Больные выставляли напоказ свои шанкры. Жертвы инфаркта бились в судорогах и падали, бились и падали, бились и падали в нескончаемом хороводе. Мы все падаем.
Как реагировали на это живые? Разумеется, сходили с ума. Попадали в больницы, ударялись в религию или уезжали из страны. Они уносили с собой гримасы загробной жизни, прорыв отвратительного пятого измерения, о котором всегда подозревали, но никогда не видели воочию. Их преследовали видения. Гуляя по улицам Далстона, я очень скоро поняла: все, что я когда-либо слышала при жизни и во что не верила — всадники без головы, или женщины в белом, или рыдающие призраки-предвестники смерти — самые невинные упоминания об этом омерзительном чистилище. Что до душевнобольных, с их рассказами о вторжении инопланетян, тайном контроле и дьявольском разобщении — все они говорят абсолютную истину.
При жизни я изо всех сил старалась преодолеть тьму на границе зрительного поля; побороть страх, что притолока моего разума рухнет, пока я буду медлить на пороге между домом и миром, клаустро — и агора-. Бывали времена, когда фобии овладевали мною настолько, что мне с трудом удавалось противостоять ощущению, что я целиком заключена в пределах собственной долбаной головы.Крохотная женщина-куколка пристально смотрит сквозь глазные впадины, прорезанные садистами — нейрохирургами. Я пыталась спастись бегством в Христовы затхлые сараи, Господние крикетные павильоны. Замечательно, что англичане утешаются, посасывая такой практичный пресный, недоваренный леденчик. Я оправдывалась тем, что мне нравится хор, или скульптуры, или спокойная атмосфера. Но в большинстве английских церквей ничего такого и в помине не было, и, по правде говоря, я просто чертовски боялась этого дерьма у себя в голове.Отчаянно боялась, что оно прорвется и затопит меня целиком. Невелика радость обнаружить, что я все время была права. Все время права.
После первого собрания Персонально мертвых я не видела Фар Лапа довольно долго. Он объяснил: «Я нашел работу, как и ты, Лили-детка. Сидя на месте, денег не заработаешь. Я ходил и искал новых клиентов, понимаешь, йе-хей?» Что это за клиенты, я долгое время не догадывалась. Фар Лап направил меня в хорошие конторы Персонально мертвых. «Здесь тебя научат всему, что тебе надо знать, детка. Продолжай ходить на собрания. Говори о своих собственных делах — тебя поймут. Больше я тебе пока ничего не могу сказать, хей-йе? Ни-чего».
На собрании я ляпнула, что страшно хочу присутствовать на собственной кремации — понаблюдать, как я сгорю. «Иди, — сказал один из Персонально мертвых. — Иди, но ничего не жди. Это не разрешит проблем прошлого и не сделает чистилище хоть немного приятнее». Смерть оказалась не способна подвести итог.
Я села в метро у Хайбери и Айлингтона, перешла на северную линию на Кингз-Кросс, где, при желании, можно увидеть на эскалаторе призраки знаменитостей. Я ехала до Голдерс-Грин, рассматривая отражения бледных метро пол итенских лиц, нелепо вытянутых в стекле напротив. На темных стенах тоннеля, проложенного под городом, извивались сухожилия высоковольтных кабелей. Пока поезд двигался к северу от Уэст-Энда, я ощущала застройку над головой, а в Хэмпстеде меня стала угнетать огромная глинистая тяжесть пустоши. En route [20] на собственные похороны я испытывала только легкуюклаустрофобию. Это фантастика — при жизни я не смела и мечтатьо том, чтобы проехаться на метро, если не была пьянойили на транквилизаторах, или то и другое вместе.
20
По дороге (фр.).
Затем самый длинный перегон из всех — от Хэмпстеда до Голдерс-Грин; от старого интеллигентного района к воплощению новизны и оборотистости; от вилл на холме к шале в долине Голдерс-Грин, где поджарые женщины-нувориши, невыразимо вульгарные, со шнобелями, торчащими над крышами машин, гоняли по Голдерс-Грин-роуд «мерседесы» своих мужей, обращаясь с огромными автомобилями, словно это драндулеты за десять косых. Затем они паркуются под углом 45 градусов и сидят в кондитерской Линдис, или в булочной Гродзински, или еще каком калорийном закутке, чтобы попухлее набить себя. Совершенно так же, как в шестидесятых! Всего через двадцать лет после того, как их долбаные отцы и матери худелидля печей.
Я всегда терпеть не могла Голдерс-Грин. Я водила сюда девочек в кинотеатр «Айоник», только если фильм больше нигде не шел. Потому что ненавидела быть под этим прессом еврейства, чавкающего, болтающего и торгующего, используя свои преимущества, любую поддержку и свои поганые характерные черты. Черт побери! Словно в какой-нибудь хреновой синагоге! Я не могла удержаться. Не могла скрыть от своих детей-полукровок собственного национального недовольства собой. Поэтому, как только мы выходили из этого заведения, я клялась, что мы больше никогда сюда не придем. И что если они еще захотят посмотреть здесь кино, пусть их ведет их чертов папаша.
Я держалась месяц, два или даже три. Затем в скучный зимний вечер мы возвращались из магазинов в городе, трясясь по Финчли-роуд в дрянной машине, которой в ту зиму владело семейство Йос, и мысль о том, чтобы оказаться дома, где папочка, с его вялым гойским видом, с трубкой-и-в-шлепанцах, вдруг оказывалась для меня слишком.И мы останавливались у Блума, я вводила девочек, мы дожидались в по-домашнему пахнущем помещении, пока старый неряха в белом халате с пятнами не сделает нам заказанные сандвичи с солониной и картофельные оладьи. В этом городе углеводов даже еда у Блума — где, признаем это, свой кормил своего —имела экзотический привкус. Затем мы садились в старую развалину и все съедали. Я говорила Нэтти и Шарли, что мы чертовски выдающаяся нация. Что именно мы дали миру всех великих мыслителей этого века, а также предыдущего. Что даже в заведении у того же Блума полно непризнанных Эйнштейнов, Фрейдов и Марксов, которые работают официантами, пока заканчивают свои докторские диссертации. И что когда просыпается наша злость, мы можем удержать целую армию Йосов и его католического племени в течение нескольких месяцев, а потом совершаем самоубийство,но не капитулируем.
Этот Голдерс-Грин совершенно не изменился. Оглядевшись по сторонам, я пошла на север по Финчли-роуд вдоль ряда страшненьких одноквартирных домиков, притаившихся за колючими изгородями бирючины, в Хуп-лейн.
На третий день после смерти я, воскреснув, оказалась рядом с супермаркетом «Экспресс дери». Не знаю, каким образом я поняла, что время подошло, но поняла. Мне не хотелось идти на бдения при собственном гробе, организованные миссис Элверс — естественно, вместе с Эстер, — преисполненной жалости к самой себе, смешанной с мощным английским безразличием. Зачем присутствовать при начале собственного забвения?
Нет, меня интересовала кремация. Я должна была убедиться, что гроб самой дешевой выделки, люди из похоронного бюро с самыми хамскими манерами, а катафалк не лучше Йосовой таратайки. Я собиралась прокрасться в заднюю комнату, куда лента конвейера уносит гроб. Мне надо было увидеть крематорских злодеев, вытряхивающих мой труп из ящика ценой в двести фунтов. Увидеть, как они грабят мою собственность, в то время как я ее покидаю. Я провела годы в ужасе перед индустрией смерти — и хотела застигнуть это жулье на месте преступления.