Какое надувательство!
Шрифт:
Я ответил, что да, конечно, разумеется.
Фиона сказала:
— Вы не могли бы пощупать мне горло?
— Вам… горло? — переспросил я.
Она закинула голову, посмотрела на потолок и сказала:
— Только потрогайте. Потрогайте и скажите, что думаете.
Если это начало, подумал я, если так все должно начаться заново, то я ожидал другого. Совсем другого. Ощущение, что я владею ситуацией, испарилось: мне показалось, что я пикирую к земле. Точно сомнамбула, я приблизился к Фионе и, растопырив пальцы, самыми котиками коснулся бледной кожи. Я медленно провел рукой вверх, чувствуя пушок и тончайшие волоски, покрывавшие мягкие изгибы шеи. Фиона стояла недвижно и спокойно.
— Вот так? — спросил я.
— Еще раз. Левее.
Теперь я наткнулся на него сразу же — небольшое препятствие, плотный комок размером с маслину где-то глубоко
— Больно?
— Нет.
— Что это?
— Не знаю.
— Что говорит врач?
— Ничего. Он не проявил особого интереса.
Я убрал руку и сделал шаг назад, пытаясь различить в ее сине-зеленых глазах какую-нибудь подсказку. Фиона смотрела на меня без выражения.
— У вас это было всегда?
— Нет. Я заметила несколько недель назад.
— Растет?
— Трудно сказать.
— Нужно к врачу.
— Он считает, что это неважно.
Мне больше нечего было сказать; я просто стоял перед нею, будто врос в пол. Фиона еще с минуту рассматривала меня, потом, замкнувшись окончательно, обхватила себя руками за плечи.
— Я действительно очень устала, — сказала она. — Надо идти.
— Ладно.
Но прежде я еще раз положил руку ей на шею, и мы обнялись — сначала неуклюже, но это не имело значения, мы держались, а в конце уже просто цеплялись друг за друга: я льнул к ее молчанию и, стараясь не смотреть на наше отражение в оконном стекле, представлял себе этот клубок, сотканный из нитей ее бессловесных страхов и моей голодной тяги к ней, — который поможет нам выдержать все, какой бы ужас ни швырнуло нам будущее.
Дороти
Обнимать кого-нибудь и чтобы тебя обнимали в ответ — вот что самое главное. Жена никогда не обнимала Джорджа Бранвина, а последняя любовница у него была много лет назад. Тем не менее объятиями — долгими, восторженными, нежными — он наслаждался часто. И чаще всего — украдкой, где-нибудь в темных углах фермы, которую ему когда-то нравилось называть своею. Последним добровольным объектом его домогательств служил мясной теленок по кличке Герберт.
Однако, вопреки местным сплетням, Джордж никогда не вступал в половую связь с животными.
Хотя сам он, вероятно, никогда над этим не задумывался, одним из самых прочных его убеждений было такое: жизнью, лишенной физической близости, едва ли стоит жить. У его мамы очень здорово это получалось — трогать, ласкать, обнимать и нежничать, ерошить волосы, хлопать по попке и подбрасывать на коленях. Даже отец время от времени не чурался крепкого рукопожатия или мужских объятий. Джордж вырос в твердой уверенности, что подобные восхитительные столкновения, подобные выплески неспровоцированных вольных чувств и составляют самую суть нежных отношений. Более того, весь ритм жизни на отцовской ферме в большой степени диктовался циклами воспроизводства, и Джордж оказался, наверное, более других к ним восприимчив, ибо с ранних лет у него развились здоровые сексуальные желания. И с такими желаниями он едва ли мог найти себе менее подходящую спутницу жизни (не то чтобы ему предоставили выбор), чем Дороти Уиншоу, на которой он и женился весной 1962 года.
Медовый месяц они провели в отеле Озерного края с видом на Дервент-Уотер; в том же самом отеле однажды липким июньским вечером двадцать лет спустя Джордж оказался опять. Напивался он в одиночестве. Хоть и затуманенный алкоголем, разум его все равно рисовал неприятно отчетливые картины их первой брачной ночи. Нет, Дороти не отталкивала его, но ее непробиваемая пассивность оказалась лучшим способом сопротивления; кроме того, помимо чистого презрения, Джордж различал в ней скуку и насмешку. Что бы супруг ни предлагал в виде предварительных ласк, его ищущие пальцы натыкались лишь на сухость. Продолжать при таких обстоятельствах было бы равнозначно изнасилованию (на которое у него не было физических возможностей, не говоря обо всем остальном). В последующие недели Джордж предпринял еще три-четыре попытки, после чего тема — как и надежды Джорджа — больше никогда не поднималась. Оглядываясь теперь на минувшие дни сквозь алкогольный туман, он понимал, насколько смехотворно и абсурдно было надеяться на консумацию такого брака. У них с Дороти — полная физическая несовместимость. Их сексуальный союз невозможен так же, как невозможна
Почему же Джордж так и не возненавидел супругу? Потому ли, что она обогатила его (в финансовом смысле), как он и мечтать не смел? Или же он немного гордился тем, что его тихую, старомодную семейную ферму, управлявшуюся дедовскими методами, Дороти превратила в одну из грандиознейших агрохимических империй страны? Или же ненависть оказалась смыта приливами виски, в которые он погружался каждодневно, все меньше и меньше таясь от окружающих? Как бы то ни было, они с Дороти давно вели раздельную жизнь. По рабочим дням она уезжала в город, где на унылом пустыре одной из дальних окраин громоздился четырехэтажный комплекс контор и лабораторий — всемирная штаб-квартира холдинга „Бранвин“. Сам Джордж не появлялся там вот уже больше пятнадцати лет. Не имея ни малейшей склонности к бизнесу, ничего не соображая в науке и не испытывая ничего, кроме презрения, к отроческим играм в „змейки и лесенки“ на рынке ценных бумаг, которые, казалось, занимали всех без исключения директоров, он предпочел уйти в фантазии о прежних счастливых временах. На ферме после вмешательства Дороти (она снесла все постройки и заменила их бессчетными рядами массивных инкубаторов из тусклой серой стали и теплиц с искусственным климатом) чудом уцелел лишь один маленький кирпичный коровник; именно здесь Джордж и проводил свои дни, и компанию ему составляли лишь бутылка виски да самые больные и слабые животные, которых ему удалось спасти из заточения в надежде выходить: цыплят, сверхразвитые тела которых больше не держались на ножках, или телят с кривыми спинками и бедрами, раздутыми от небрежно вколотых гормонов роста. Долгое время о существовании этого мрачного убежища Дороти не знала — не инспектировать же ей, в самом деле, всю территорию фермы; но затем коровник случайно обнаружили, и Дороти уже не скрывала бешеного презрения к сентиментальности супруга.
— У него сломана нога, — сказал Джордж, закрывая телом вход в коровник, где в углу съежился Герберт. — Я бы не пережил, если б его погрузили в фургон вместе с остальными.
— Да я тебе все ноги переломаю, если ты не оставишь мой скот в покое! — заорала Дороти. — Я на тебя, черт возьми, заявить могу за то, чем ты тут занимаешься!
— Я его гладил, только и всего.
— Боже милостивый! А ты выполнил то, о чем я тебя просила? Поговорил с кухаркой насчет обеда в пятницу вечером?
Джордж тупо посмотрел на нее:
— Какого обеда в пятницу вечером?
— Обеда, который мы устраиваем для Томаса, Генри и людей из „Кормодиета“. — Обычно Дороти повсюду носила с собой хлыст для верховой езды; теперь она в раздражении хлестнула себя им по ляжке. — Ты об этом забыл, правда? Ты вообще ни черта не помнишь. Бесполезный, высохший, выжатый ссыкун. Боже милостивый!
И, развернувшись, она ринулась к зданию фермы. Глядя ей вслед, Джордж резко почувствовал себя потрясающе трезвым.
Вдруг неожиданно он спросил себя: зачем я вообще женился на этой женщине?
А потом отправился в Озерный край обдумывать ответ.
Он начал пить, чтобы справиться с одиночеством. Не тем одиночеством, которое испытывал порой, если приходилось в одиночку управлять фермой и целые дни проводить в гордом королевском уединении среди торфяников, в обществе овец и коров. Скорее, то было одиночество спартанских гостиничных номеров Центрального Лондона: поздний вечер, впереди — бессонная ночь, и никакого занятия для ума, кроме библии Гидеона и последнего номера „Вестника птицеводства“. Вскоре после женитьбы Джордж провел множество таких ночей: Дороти настояла, что в его же интересах войти в совет Национального союза фермеров. Он проработал там немногим больше года, по ходу дела обнаружив, что не располагает талантом к лоббированию или комитетской работе, с другими членами союза не имеет ничего общего, а они, в свою очередь, не разделяют его любви к работе на ферме. (У него сложилось впечатление, что и в совет они вступили только затем, чтобы от этого избавиться.) Когда же он подал в отставку, Дороти ясно дала понять, что не доверит ему вести дела на ферме в ее отсутствие. Не побеспокоившись даже посоветоваться с мужем, она дала объявление о поиске управляющего, и Джордж понял, что его, в сущности, списали в расход.