Какое надувательство!
Шрифт:
Самое странное, как они оба потом размышляли, что в тех „старых добрых временах“, ради которых они, собственно, и согласились встретиться, они не могли припомнить ни единого вечера, который закончился бы тем, что они целовались, перегибаясь через стол, или ложились на диван, обхватив друг друга руками и засунув языки друг другу в рот, или падали вместе на кровать и занимались любовью так, точно от этого зависела вся их жизнь. Тем не менее, когда Джоан приехала в Бирмингем, именно так все и произошло — именно в этой последовательности. А как только это случилось, она поймала себя на странном нежелании уезжать, возвращаться домой, к работе, к своей одинокой жизни в Шеффилде. И хотя вернуться все-таки пришлось — через несколько дней отпуска без содержания (большую часть которого она провела в постели с Грэмом), — первым делом она выставила свой дом на продажу. И одновременно принялась искать
И вышло, что первый же телефонный звонок оказался далеко не бесполезен, хотя Майкла найти Грэму не удалось. Похоже, тот уехал в какой-то длительный отпуск или же просто никогда больше не брал трубку.
Свадьба Марка Уиншоу и леди Фрэнсис Карфакс в часовне оксфордского колледжа Святого Иоанна стала событием несравненно более величественным. Британия могла биться в тисках экономического спада сколько влезет — судя по всему, это мало отразилось на тех избранных представителях аристократии и деловых кругов, что собрались на церемонию, а после удалились в родовое поместье семейства Карфакс на роскошный прием, остававшийся в полном разгаре (по крайней мере, если верить одному из газетных отчетов) и в четыре часа следующего дня.
Прием фактически длился дольше самого брака.
Марк и леди Фрэнсис покинули веселье в самом начале вечера и сели на самолет в Ниццу; оттуда такси доставило их на виллу Марка на Ривьере, где должен был начаться их медовый месяц. Прибыли они вскоре после полуночи, проспали до лата, затем леди Фрэнсис взяла одну из машин Марка, чтобы съездить в ближайшую деревню за сигаретами. Проехала она лишь несколько ярдов: раздался оглушительный взрыв, машина вспыхнула, боком слетела с дороги и врезалась в скальный откос. Леди Фрэнсис погибла мгновенно.
Марка опустошила эта утрата. Машину — двухместный „Морган плюс 8“ 1962 года, с мягким откидным верхом, темно-синего цвета, каких в мире осталось всего три или четыре, — заменить было невозможно. Он позвонил кузену Генри, который дал указание разведывательным службам найти виновных, но дожидаться результатов их изысканий не пришлось. Три недели спустя на него вышел один иракский дипломат и договорился о встрече на Кавендиш-сквер. Оттуда они поехали в уединенный дом где-то в Кенте. Перед домом стоял матово-белый, с иголочки седан с откидным верхом — „ла-салль“ 1938 года.
— Он ваш, — сказал дипломат.
И объяснил, что возникло недоразумение комического свойства. Они, разумеется, знали, что Марк ведет дела не только с ними, но и с иранцами: иного от серьезного предпринимателя они и не ожидали. Тем не менее один информатор облыжно обвинил Марка в том, что он пользуется своим положением еще и для торговли военными тайнами. Саддам от такого известия очень огорчился и распорядился покарать виновного. Теперь же выяснилось, что информация была ложной: истинный виновник найден, и от него оперативно избавились. Можно лишь благодарить судьбу, сказал дипломат, за подобное вмешательство: жизнь невинного человека и ценного друга иракского народа не пострадала. Зато они отдают себе отчет в том, что пострадала его собственность, и надеются, что он примет в подарок этот автомобиль — как символ их неувядаемой привязанности и уважения.
За официальными формулировками благодарности Марк сумел скрыть свою досаду от этого случая. Женитьба на леди Фрэнсис могла бы оказаться полезной. На сексуальный аспект брака он тоже возлагал определенные надежды — хотя, честно сказать, в буйстве фантазии и атлетических способностях леди Фрэнсис не могла сравниться с проститутками, услуги которых ему неизменно предлагали во время визитов в Багдад, — но гораздо важнее были связи ее отца на южноамериканском рынке, куда Марку очень хотелось проникнуть. Скорее всего, воспользоваться ими, конечно, еще удастся, но было бы гораздо проще, помогай ему в этом юная и блистательная жена.
Но самым неприемлемым Марк счел то, что кто-то распускает о нем лживые слухи, и потому преисполнился решимости отомстить. Через несколько месяцев весьма отрывочных расследований выяснилось, что информатором был ведущий египетский физик, не так давно завербованный Ираком для участия в ядерной программе. Всеми силами стараясь заслужить благосклонность новых работодателей, физик пересказал праздный слух, случайно перехваченный из разговора коллег; однако не побеспокоился уточнить его правдивость. Хотя иракцы и пришли в ярость, узнав, что их ввели в заблуждение, физик был слишком ценной персоной, поэтому с ним ничего не сделали. Марк тем не менее смотрел на это дело совершенно иначе. Он знал, что израильтяне будут счастливы, если удастся хоть как-то расстроить честолюбивые военные замыслы Саддама, и нескольких сдержанных слов на ухо деловому партнеру из Моссада хватило, чтобы участь бессчастного египтянина оказалась предрешена. Случилось это, когда ядерщик остановился в Париже по пути из экспериментального исследовательского центра в Саклэ, где иракские технические специалисты проходили подготовку в рамках программы ядерного сотрудничества. Египтянин поднялся к себе в номер рано, а на следующее утро горничная нашла у кровати его изувеченное тело. Забить человека до смерти — дело долгое, шумное и непростое, и Марка удивило, что выбрали именно этот метод. Но он позволил себе улыбнуться украдкой, когда на следующий вечер израильское радио сообщило эту новость; а услышав, как комментатор добавил, что „иракские проекты по строительству атомной бомбы отброшены назад на два года“, улыбнулся еще раз: его собственное благосостояние, в конце концов, едва ли пострадает.
— Так расскажи мне об этом типе Хусейне, — попросил Генри, когда они с Марком в послеобеденном изнеможении сидели у пылавшего камина в комнате отдыха клуба „Сердце родины“. Семейные сплетни быстро истощились (у Уиншоу такие разговоры много времени не занимают), и собеседники закурили по огромной гаванской сигаре.
— Что ты хочешь знать? — спросил Марк.
— Ну, ты же встречался с ним лично, да? Какие-то дела с ним вел и так далее. Что он за малый?
Марк раздумчиво затянулся.
— Вообще-то трудно сказать. По нему мало что поймешь.
— Да, но послушай… — Генри подался вперед. — Мы ступаем по очень зыбкой почве. Этот человек предлагает выписать нам незаполненный чек, насколько я могу понять. Пушки, самолеты, ракеты, бомбы, патроны — что угодно, ему все подавай, а если мы не готовы это все ему продать, он просто обратится к французам, или немцам, или янки, или китайцам. Мы не можем упускать такой возможности. Наши экспортные показатели и так хуже некуда — даже после того, как мы их подредактировали. Но сам же понимаешь — если мы вдруг начнем нежничать с человеком, который любит развлекаться, пропуская пару тысяч вольт через какого-нибудь политзаключенного, нас могут не понять. А он, насколько я вижу, именно так и представляет себе развлечения.
— Злонамеренные слухи, — ответил Марк, беззаботно отмахиваясь от струйки дыма. — Я не видел никаких подтверждений этому.
— Погляди, к примеру, вот сюда. — Генри извлек из жилетного кармана смятую брошюрку. — Нам это прислали из… — Он посмотрел на титульный лист. — БЗДИ, как они, похоже, себя называют. „Борцы за демократию в Ираке“. И я должен тебе сказать, читать это довольно неприятно. Что скажешь?
Марк быстро проглядел брошюрку, полуприкрыв глаза. Большинство деталей были ему известны. Он знал и о незаконных арестах, и о ночных облавах, о сфабрикованных обвинениях в инакомыслии или подрывной деятельности, в принадлежности к неправильным организациям или присутствии на неправильных митингах, в отказе вступить в партию Баатх или в согласии вступить в неправильное крыло партии Баатх. Он знал о невообразимых условиях багдадского Департамента общественной безопасности, в которых задержанные месяцами томятся в одиночном заключении или вынуждены спать на полу с пятьюдесятью или шестьюдесятью другими заключенными, по ночам слушая записанные на пленку крики жертв, а днем — то же самое, только вживую. О самих пытках он тоже все знал: как мужчин и женщин свежуют, жгут, избивают и насилуют полицейскими дубинками и бутылками; прижигают утюгами, выкалывают глаза, отрезают носы, уши и груди; к пальцам, гениталиям и ноздрям подводят электрический ток; как их мучители, занимаясь своим делом, надевают звериные маски и ставят кассеты с ревом диких животных; как детей пытают на глазах у матерей, завязывают им глаза и засовывают в мешки, наполненные насекомыми или голодными котами; как мужчин и женщин кладут на пол, задирают им ноги на деревянные колоды, бьют по подошвам дубинками, а потом заставляют ходить и бегать по горячему рассолу. Марк все это слыхал и раньше, а потому еле взглянул на брошюрку из-под полуопущенных век и сразу вернул ее кузену.