Какого цвета любовь?
Шрифт:
Манштейн Игорь Моисеевич из третьей школы… – новенький стоял у доски лицом ко всему классу. На губах его играла загадочная полуулыбка-полуухмылка. Такую учителя называли «наглая». Совершенно не смущаясь ни глаз одноклассников, ни двух белкинских буравчиков, он засунул руки в карманы штанов, тем самым демонстрируя свою беспечность, полное спокойствие и независимость.
В аудитории повисла густая, вязкая тишина. Сперва никто ничего не понял. Начали переглядываться с лицами «не показалось ли мне?». Но нет! Не показалось.
Вся поза и выражение лица новенького настолько не вязались с создавшейся ситуацией, что казались нереальными. Однако поистине жеребиное ржание Чапы говорило, что это всё-таки реальность,
– Манштейн! Перестань ерничать! – Белкина понимала, что медленно теряет контроль над ситуацией. Она подобралась и судорожным движением поправила на носу очки. – Говори нормально! Не успел прийти в школу, а уже паясничаешь. Не пищи. Тебе это не идет, – преподавательница была основательно раздражена началом учебного года. – Всё, я сказала – успокоились! Давай, рассказывай о себе: национальность, год рождения… Замолчали, я сказала! – Белкина сама шлёпнула по парте хрупкой ладошкой.
– Хорошо, замолчим, – Чапа-таки смог сделать вдох и закончить фразу, – только пусть он ещё раз скажет, как его зовут! У него такой… такой голос… и-иии! – одноклассник снова повалился на парту, не в силах противостоять дикому приступу веселья.
Аделаида не сводила с новенького глаз. Она поверить не могла, что впервые в жизни класс смеётся так сильно – и не над ней! Мало того! Было совершенно неправдоподобно видеть, что выставленному на обозрение всего класса новенькому вовсе не страшно, и даже как-то радостно, что ли… Он не конвульсировал в безумных муках оскорблённого самолюбия, как должно было соответствовать действию, а делал всё с точностью наоборот! Казалось, ситуация его вообще безумно забавляет и доставляет огромное удовольствие столь буйное внимание к его персоне! Он за спиной Белкиной то выкатывал, как шары, глаза, то надувал щёки, то поднимал вверх руку с двумя пальцами на растопырку, типа: «Виктория! И миру – мир, войне – пиписька!».
Класс визжал и плакал! Новенький явно начинал нравиться!
Да, Чапа был прав. Если новенькому смогли бы когда-нибудь простить его странную шевелюру и трехместный нос, то голос… Голос Манштейна напоминал то крики кастрированного моржа, то скрип огородной калитки. Голос скрипел, визжал, ломался и, внезапно переходил на бас. Голос занимал полные две октавы.
Аделаида внезапно перестала смеяться и задумалась, лихорадочно стараясь догадаться: какую же кличку прилепят новенькому? И кто же первый назовёт его новое имя? Утконос? Рыжий? А может Харахура?
Однако то, что произошло дальше, отвлекло её от мыслей.
Повтори фамилию нормально! И имя скажи ещё раз. Если сам не можешь – повторяй за мной… – Белкина практически никогда не выходила из роли бесчувственного ментора. Наверное, поэтому и сидела в старых девах. – Манштейн… год рождения, национальность…
Манштейн Игорь Моисеевич! – новенький беззаботно скалилися и с интересом разглядывал класс в упор. – Национальность – еврей!..
Вот тут-то всё веселье и закончилось на корню. В классе зависла могильная тишина. Даже общепризнанный заводила лишился дара речи, Чапа тупо выкатил на Игоря Моисеевича свои серые глаза с белыми ресницами.
Что он сказал?! – не поверила ушам Аделаида, ткнув сидящую перед ней Ирку карандашом в спину. – Он что сказал? Я не услышала.
Ирка дёрнулась, но даже не обернулась.
Манштейн! Ты… ты что?! Ты, может, ненормальный?! – Белкину конвульсивно трухануло как на электрическом стуле, она уронила на пол журнал. Кажется, она переставала владеть собой, и у неё впрвые в классе проскользнули истерические нотки. – Что вы такое говорите?! Вы отдаёте себе отчёт?! – от раздражения она перешла с учеником на «вы». – Национальность я спрашиваю! Неужели трудно просто ответить?!
Так я же ответил: еврей! – рыжий глубоко засунул обе руки в карманы школьных штанов и стал раскачиваться всем телом с пятки на носок и с носка на пятку, своим видом давая понять: «Я кинул информацию. Она вас застала врасплох. Ха-ха! Ничего! Привыкнете! Я даю вам время на переваривание, а потом продолжим, если пожелаете! У вас мноо-о-ого чего впереди!»
– Манштейн! Я поняла! – Белкину осенило. – Вы пытаетесь сорвать мне урок! Ничего у вас не получится! – Белкина не хотела ляпаться лицом в грязь, чтоб в её классе велись антисоветские беседы, то есть поднимался еврейский вопрос?! Она из последних сил старалась спасти ситуацию и свой многолетний авторитет. – Выйдите сейчас же из класса! Что значит «еврей»?!
– Как что? Не конфеты, конечно! Национальность такая – «еврей»!.. Кстати – не редкая! А вы о такой, судя по всему, не слышали? – Игорь Моисеевич наконец пе – ревёл взгляд на Белкину.
И что? Что мне теперь в журнале писать?! – Белкина совсем растерялась. – Так и писать «еврей»?! Нет! Лучше выйдете вон из класса!
– Так и пишите. И не надо на меня смотреть! Не выйду я никуда! Мама дорогая, о чём вы говорите, Алина Николаевна! Я вас умоляю! Кому интересны эти мансы?.. – Манштейн действительно, к всеобщему огромному удивлению, не смутился, не перестал улыбаться и из класса не вышел. Медленно прошествовав через всю комнату, он сел за последнюю парту и раскрыл книгу.
«Еврей!» – шёпот прокатился от стенки до стенки, отражаясь рикошетом, и забился в ушах. «Еврей…» – все, включая Аделаиду, впервые услышали, как звучит это слово, сказанное живым голосом. Странное, непонятное, но благозвучное, оно заставляло, как в театре, понижать тональность и озираться по сторонам.
Все знали, что у всех людей есть национальность. Гивка – Чапа – сокращённое от Чапидзе – грузин, несмотря на совершенно серые глаза и соломенный чуб, Витька – Шекел, Шекеладзе – вроде тоже грузин, хотя слово «шекель»… Мамиконян – оканчивалось на – ян, наверное, армянка? Аделаида, Олька и ещё две девочки – гречанки, остальные русские. Вот как бы никого не интересовало, русский или француз Буйнов, лишь бы списывать давал!.. И он давал, и Слуцкий давал, и Маяцкая, и Болотин давал. Да все давали! Все друг у друга списывали. И не спрашивали друг у друга потому, что интересно не было. Только однажды кто-то спросил у Эрики Фишман, кто она по нации. Мама-мия! Что тут началось! За доли секунды созвали Комсомольское собрание, устроили педсовет, обвинили весь класс во всех смертных грехах, и затребовали у Фишман из дома свидетельство о рождении, где синим по жёлтому было написано «русская». А потом завуч по воспитательной части ли-и-ично подошла к каждой парте и показала пропись, чтоб больше ни у кого, ни у кого вопросов к Фишман не возникало! А за учительским столом сидела поруганная Эрика и выла в голос.
В окна лилось горячее солнце. И было душно то ли от его жёлтых с пылинками лучей, то ли от двух новых слогов: ев-рей.
Эй, ты, еврей Мойша! – Чапа развернулся к последней парте Манштейна всем корпусом. – Слышь, не садись там. Эта, – он мотнул головой в сторону химички, – на контрольных стоит сзади, фиг спишешь. Если хочешь, тащись ко мне.
Вот, кажется, и кличка для новенького! «Еврей Мойша»!
Уже через несколько дней Мойша вдруг начал показывать неповторимые чудеса изобретательности и ловкости. Ему ничего не стоило списать сочинение у сидящей на первой парте отличницы, потом вдруг в его тетради оказывался дубликат решения тестов соседа через парту. Но вершиной мастерства было, конечно же, списывание у сидящих на соседнем ряду. «Домашнее задание» он делал буквально за 5 минут до начала занятий, просто одалживал несколько тетрадей и аккуратно перерисовывал ответы в свою.