Каландар (сборник)

Меркушев Виктор Владимирович

О своём новом умении и диалоговом окне с природой Ласко всё же предпочёл умолчать, хотя прежде полагал, что такое знание и умение общаться с Миром необходимо всем и каждому. Впрочем, многие века шаманы и жрецы, волхвы и посвящённые поступали точно так же, сохраняя в тайне полученное через откровение ведовство.

Причастность к одной из самых значимых загадок бытия во многом преобразила Ласко. Никогда раньше с такой чуткостью и остротой он не замечал, как красивы цветы и прекрасны травы, как прихотливо источен северными ветрами прибрежный гранит, какой живительной свежестью наполнены первые капли дождя и как мелодично поют водопады, устремляясь со скал к солёной морской воде. Белая ночь, которую он никогда не любил за болезненность света и унылую бледность тени, теперь очаровывала его свежим румянцем неба и жемчужным блеском необъятной океанской равнины. Неистощимые ледники, раньше представлявшиеся просто незакрашенными пятнами на живописном природном полотне, теперь казались ему хранителями вечности, прячущими в себе вопреки природе такие узелки памяти, из которых легко можно было связать не только всю их историю, но и историю всей этой далёкой заполярной земли.

Здравый смысл подсказывал Ласко, что он не может вечно находиться в «точке абсолюта» и, пока не поздно, нужно использовать открывшееся для него окно диалога с Миром. Справедливости ради, у него был только один вопрос, который стоило задать такому необычному собеседнику, тем более что на него нет и не может быть научного ответа. Никакая из тайн творения не волновала Ласко больше, чем проблема несоответствия в человеке формы и содержания. Зачем человеку дарована столь сложно организованная форма, если практически вся его деятельность неизбежно сводится лишь к факту неумеренного потребления и разрушения среды своего обитания? Ласко понимал, что на такой вопрос даже само Мироздание не способно ответить кратко, а сложного ответа он не сможет грамотно прочитать и правильно понять.

Поэтому он постарался сформулировать проблему настолько кратко и разборчиво, насколько это вообще было возможно. Однако на этот раз он не получил никакого ответа. Лишь на следующий день, выходя к океану, Ласко почувствовал, что случай, который обычно посылается самой судьбой, дабы решительно изменить жизнь и взгляд на окружающий мир, находится совсем рядом. Да, случай подступил к Ласко так близко, что для встречи с ним не обязательно было делать даже лишний шаг навстречу.

Воздух лучился утренним светом, небо ярко горело бирюзой, и его прозрачность и глубину послушно отражал притихший северный океан. Ласко видел как чудно обнажился пронизывающий всё сущее небесный эфир, как его струны, выходя из безбрежной лазури, уходили острыми концами в тяжёлые океанические воды, создавая на горизонте широкий белоснежный экран. Нашему герою было прекрасно известно, что существует такое странное и загадочное оптическое атмосферное явление как фата- моргана, но он не ожидал, что Мироздание на его вчерашний вопрос ответит так необычно.

Сначала Ласко увидел Землю издали, и она показалась ему не голубой планетой, а зеленоватой, точно была создана из полированного амазонита с крупными малахитовыми вставками, в очертании которых он не узнавал прежних материков. Наверное, на Земле уже прошли миллионы лет и на планете не осталось не только прежних делений на страны и города, но исчезли даже сами материки, соединившиеся в единый суперконтинент – своеобразную Пангею геологического будущего Земли. При приближении «малахитовые пластинки» рассыпались на множество мелких, ещё более сложных, которые в свою очередь разделялись на причудливые растительные формы, в которых Ласко не сразу признавал искусственные, рукотворные объекты.

Их соединяли подвижные толстые стебли, за которыми угадывалось беспорядочное сплетение неровных вытянутых плоскостей, чем-то похожих на огромные стручки молодой фасоли. Вокруг не было ни машин, ни какой-либо иной техники. Индустриальных объектов, труб, механизмов и производственных конструкций также нигде не было видно, то ли по причине их полного отсутствия, то ли они тоже выглядели как живые растения. Зато люди почти не изменились, если, конечно, не брать в расчёт холодноватое спокойствие их гладких и тёмных лиц. Возможно, у них просто отсутствовали мимические мышцы, наряду с бровями, ресницами и иным волосяным покровом.

То, что принято называть одеждой, у них выглядело настолько странным, что Ласко вряд ли был способен это описать; таким же странным был и интерьер их жилищ и сооружений.

Пожалуй, внутреннее убранство зданий не столько удивило Ласко, сколько озадачило. Их строения были пустыми, как гладкий стебель бамбука, не имея в себе ничего, что можно было бы отнести к предметам духовной или материальной культуры. Конечно, Ласко и не рассчитывал найти там замусоренные бытовки, убогие тумбочки или тесные кровати, но, по крайней мере, он надеялся увидеть в местах пребывания людей произведения искусства, системные конструкторские решения, интересные цветовые композиции. Неужели они совсем не нуждались в декоративной пластике, картинах, мозаиках, да и просто – в красивых, радующих глаз и душу, вещах?

Но в их мире наличествовало и другое, ничуть не менее странное и удивительное. Биолога поражала царящая повсюду тишина, исполненная величия, торжественности и значения. Естественно, он не мог слышать никаких звуков, но царственную тишину грядущей Земли он ощущал каждой своей клеткой, всей остротой своего шестого чувства или же тем, что прячется за сознанием и доверяет не фактам, числам и документам, а инстинкту и интуиции.

Ласко помнил, что главным его интересом был всё же вопрос о смысле возникновения и бытования человеческого разума в среде, в которой гуманитарное измерение почти не содержит в себе должной интеллектуальной специфики, но никак не вопрос о будущем Земли, людей и их среды обитания. Однако Мироздание и не пыталось продемонстрировать биологу картины грядущего, которое он всё равно бы правильно не прочувствовал и не понял. Но как можно создать представление о предначертанных смыслах бытия и об истинном назначении человека в единой системе миропорядка без обращения в мир тех, у кого уже не существует проблемы несоответствия формы и содержания?

Наверное, сейчас, со стороны, Ласко смотрелся таким же точно существом из будущего, из мира, к которому он едва прикоснулся, на который ему удалось случайно взглянуть через увеличительное стекло фата-морганы. Внешне он был спокоен и умиротворён, поскольку что-то ему подсказывало, что это не просто оптический обман, мираж или игра воображения – это реальная картина будущего человечества и человека, за бытие которого совершенно не следует беспокоиться. То, чего так не хватало современнику нашего биолога, уже сполна присутствовало в этих людях, однако открывалось и нечто иное, что не без труда уживалось с представлением о человеке разумном, совершенном.

А именно такой человек сейчас смотрел прямо в глаза биологу, хотя Ласко чувствовал, что его взгляд не остаётся на сетчатке, а проходит гораздо дальше, пронизывает его насквозь, проникая прямо в сознание, просачиваясь даже туда, где уже нет места никаким фактам, числам и прочим точным материям.

Ласко не мог, как ни старался, прочитать в этом взгляде ни радости, ни сожаления, ни расположения, ни превосходства – как биолог он понимал, что эмоции всё-таки должны были там присутствовать, однако он их не замечал, не ощущал даже своим чутким шестым чувством.

«Что ж, не приходится удивляться, что у них нет искусства», – промелькнуло у Ласко. Не успел он улыбнуться своей невольно появившейся мысли, как неизвестно откуда объявилась другая: «Искусство как самодостаточное занятие никогда не влечёт за собой непосредственного изменения материи или поля, а всякая бесцельная деятельность – явление, если не вредное, то, во всяком случае, совершенно бесполезное».

Ласко смутился: «А как же Бах, Моцарт, Вивальди? Неужели их гениальными творениями следует жертвовать ради вашей обескураживающей тишины?»